«И нечего тебе пыжиться, старина, — решил он. — Остынь, приди в себя. А то, вижу я, ты порядком обалдел…»

Он немного успокоился, охладился. Но радостное удивление — почему случай отметил именно его?.. — не исчезло.

Он был молод, быстр на выводы, скор на решения. В подобном возрасте жизнь представляется проще того, что есть она на самом деле, и никто не ждет от нее уроков, которые она коварно припасает на будущее…

Ну и головомойку же задал ему профессор!.. Где это видано, чтобы учитель разыскивал ученика, а не ученик учителя?.. Кого только не расспрашивал он с тех пор, как вернулся! Ни одна живая душа о нем не знает. Где он скитается? Что это за новости — все бросить и кататься в горах на лыжах? Он охотник? Альпинист? Наука или развлечения — надо выбрать что-то одно! Три месяца не показываться на кафедре… А если руководитель уедет на целый год? А если не сегодня-завтра закроет навеки глаза, ведь жизни ему осталось, как старой овце?.. Тогда что? И потом — эти архары?.. При чем тут архары?.. Он думает охотиться на архаров или учиться в аспирантуре?.. Надо работать, работать! Пока не сосредоточишь все силы на главной цели — ничего не добьешься! В этом вся разница между настоящим ученым и сапожником!..

— Но кое-что я все-таки делал, — сказал Едиге, когда профессор, излив на него свой праведный гнев, мало-помалу стал успокаиваться.

— И чем же, интересно, ты занимался?

— Дней двадцать я сидел в архиве.

— Ну что ж, хотя бы это… — Азь-ага удовлетворенно кашлянул и взглянул на Едиге уже более снисходительно, словно отчасти сожалея о резкости своих упреков. — Это хорошо, что ты работал в архиве. Двадцать дней, говоришь?.. — К нему вернулись прежние сомнения. — Двадцать дней… А остальное время?

Едиге не хотелось лгать, он промолчал.

На побледневшем лице профессора резко проступило круглое родимое пятнышко над правым виском. Некоторое время Азь-ага сидел неподвижно, не произнося ни слова, только подбородок его мелко, едва заметно подрагивал. Затем Азь-ага, неожиданно грохнув по столу крупным костистым кулаком, на котором, как реки на географической карте, ветвились набухшие синие вены, вскочил и зашагал по кабинету. Он шагал стремительно, взад-вперед, по пестрому ворсистому ковру, застилавшему весь пол, и просторный кабинет, казалось, ему тесен, и тесен для того, чтобы вместить возмущенье, которое клокочет в профессорской груди, угрожая вот-вот извергнуться наружу. И опять, как три месяца назад, Едиге подумал, что Азь-ага похож на разъяренного самца-атана, и не удержался от улыбки. Профессор же, уловив ее краем глаза, остановился и замер посреди комнаты, словно не веря себе.

Не известно, что последовало бы дальше, но тут, к счастью, постучали в дверь.

— Папа, можно к тебе?

Не дожидаясь ответа, в кабинет вошел юноша лет двадцати двух — двадцати трех, высокий, с тонкими чертами лица и гладко зачесанными назад густыми волосами. Он был статен, красив, одет со вкусом. У него точно такое же родимое пятнышко, как у Азь-аги, только не над виском, а чуть пониже. И глаза такие же черные. В остальном же — и прямым тонким носом, и округлым, девически-нежным подбородком — он походил не на лобастого, тяжеловесно скроенного отца, а на мать, которая в свои пятьдесят с лишним лет сохранила миловидность. Зато кое-чем — и разительно, Едиге определил сразу — он отличался от обоих: ни Азь-агу, ни тетушку Алиму нельзя было заподозрить даже в намеке на чванливость. А этот… Он едва взглянул на Едиге, скромно сидевшего возле письменного стола, и взглянул свысока, словно сын бая, владельца тысячеголовых табунов, на самого последнего слугу. Словно ждал, что Едиге тут же вскочит и согнется в три погибели, смиренно его приветствуя. Но Едиге, понятно, и бровью не повел. Он только еще глубже откинулся в кресле, про себя сказав: «Если захочешь, сам первый здоровайся, балбес!»

Однако наследнику тысячеголовых табунов не было никакого дела до жалкого аспиранта.

Подойдя к отцу, он приобнял его одной рукой и что-то зашептал на ухо.

— У меня ничего нет, — сказал Азь-ага, слегка поморщившись, но в то же время с лаской и гордостью глядя на сына: так смотрят на стройного, взращенного на степном приволье красавца аргамака. — Возьми у мамы.

— Она не дает, — мрачно сообщил юный наследник.

— Скажи, что я разрешил…

Через минуту в дверях показалась тетушка Алима.

— Ата, разве ты…

— Дай ему, сколько просит, — перебил ее Азь-ага.

— Что ты, отец, ведь вчера тоже…

— Ладно, ничего не случится. Он с приятелями что-то хочет отметить… Скажи Жорабаю, пускай подбросит их до ресторана и оставит ключи, не дожидается…

— Ох, отец…

— Иди! — строго сказал Азь-ага. — Закрой дверь и не мешай нам!.. — Даже не взглянув на жену, он вернулся к столу. — Ну, — заговорил он с Едиге, — так на чем же мы остановились? — Однако, вспомнив, что совсем недавно был сердит на своего ученика, снова нахмурился.

— Мне хотелось показать вам кое-что, — Едиге торопливо раскрыл портфель. — В архиве я обнаружил одно эпическое сказание… Кажется, никому не известное…

— Что это за сказание, да еще никому не известное? — возразил ворчливо профессор, — Провел в архиве двадцать дней — и готово, получайте «открытие»! Такое редко случается даже с теми, кто безвылазно просидел там по двадцать лет!..

— Слепой и за сорок лет не увидит того, что лежит под ногами, — обиделся Едиге. И не протянул профессору извлеченный из портфеля текст, а продолжал держать его в руке.