— Нет, обязаны! Кто сейчас заведует кафедрой?

— Насколько мне известно, профессор Бекмухамедов. Или его уже освободили от этой должности?..

— Не пытайтесь поймать меня на слове! Вам не удастся нас поссорить, Азь-ага превосходно знает мне цену!..

— Допустим…

— На следующей неделе мы слушаем ваш отчет.

— О чем?

— Что вами сделано, чем вы, так сказать, обогатили науку… И откуда у вас такой гонор… Вот вы нам и расскажете!

— Кое-что я, пожалуй, сделал, — сказал Едиге, помолчав. — Кое-что… для науки… открыл… Но вы сами понимаете, кое о чем нельзя говорить раньше срока… Перед всеми. Только Азь-ага и вы должны об этом знать…

Едиге был серьезен и даже как бы подавлен отчасти значительностью того, на что пока решился лишь намекнуть. Голос его звучал таинственно и вместе с тем доверительно… Бакен, барабаня пальцами по столу, довольно долго вглядывался Едиге в лицо — подозрительно, изучающе.

— Это правда, — произнес он наконец. — Сейчас в науке развелось немало проходимцев. Не один, так другой захочет воспользоваться. Тут нужна осторожность… Азь-аге ты можешь довериться, тебе он второй отец, да ему и своей славы хватает. Я тоже не чужой для тебя, как-никак мы из одного жуза. С нами будь вполне откровенным, плохих советов от нас не услышишь.

Бакен незаметно перешел на «ты».

— Я говорю, что открыл… Да, открыл. Это не просто научная находка — это открытие. В масштабах истории казахского народа и всех тюркских народов, больше — в масштабах всего человечества. Но боюсь, у меня не хватит сил справиться в одиночку. Здесь бы опыт и знания Азь-аги, только ведь у него хватает своих забот, и энергия уже не та…

— Что ж, если строящее дело, я готов помочь… — Бакен, склонив голову на правое плечо, смотрел на Едиге почти с нежностью.

— Я всегда верил, что у вас доброе сердце, — признался Едиге.

— Спасибо, милый…

— Так вот, — сказал Едиге, — однажды, катаясь на лыжах и охотясь на архаров… — Он говорил медленно, выделяя каждое слово паузой, как бы давая Бакену возможность все хорошенько осмыслить. — Катаясь на лыжах и охотясь на архаров… Я ведь последний месяц провел в туристическом походе, в горах Алатау… И вдруг на южном склоне Талгарского пика мне совершенно случайно удалось обнаружить странные надписи, не упоминаемые ни в одном исследовании…

— Надписи выбиты на камне?.. — Бакен всем корпусом подался вперед, налегая на стол мощными локтями.

— Да, надписи выбиты на камне. К тому же имеются следы краски, состав которой нам не известен. Я обращался к химикам, они провели лабораторный анализ…

— Лю-бо-пыт-но…

— Крайне любопытно. Самое же любопытное в том, что эти письмена не похожи ни на древнетюркские, ни на арабские. Ни на санскрит, ни тем более на латинскую, греческую или славянскую графику. Скорее тут что-то промежуточное — между древнетюркскими руническими письменами и арабским алфавитом. При тщательном исследовании я выявил именно эти элементы. А это значит, что письменность, которая применялась у казахов до революции и считается арабской… Что эта письменность, возможно, на самом-то деле и есть видоизмененная, усовершенствованная на протяжении многих веков форма древнетюркских рун…

— Погоди… — Бакен от волнения сглотнул слюну. — Повтори еще раз… Так ты полагаешь, что…

— Конечно, я могу и ошибиться, — сказал Едиге. — Не тот кругозор, не та широта мышления. Нет навыка в кропотливых исследованиях, тут вы для меня примером, Бакен-ага…

— Ты сможешь найти дорогу к этим надписям? — В голосе Бакена все слилось, перемешалось — надежда, сомнение, затаенное ликование… И страх: он еще боялся вспугнуть удачу, ему не терпелось удостовериться во всем окончательно.

— Последнюю неделю валил снег, мела поземка. В горах, говорят, прошли лавины. Но я думаю, что с пути не собьюсь…

— Где, ты сказал, находится это место?

— На южном склоне Большого Талгарского пика, на высоте трех тысяч семисот пятидесяти двух метров над уровнем моря, в ущелье Есекты, что означает — Ослиное…

Бакен подскочил, взвился, словно его укусил тарантул. Навалившись на стиснутые кулаки, он повис — над столом, над Едиге, угрожающий, как скала, готовая обрушиться и раздавить все живое.

— Я поставлю вопрос о тебе перед ректоратом! — с трудом расцепил челюсти Бакен. И грохнул кулаком так, что шестигранный карандаш, лежавший на столе, подпрыгнул и чуть не щелкнул Бакена по носу. — Если бы не Азь-ага… Я бы посмотрел… Посмотрел, как бы ты у меня вольничал!

При всем том, что никаких симпатий к Бакену он, разумеется, не испытывал, кое-что в его словах задело Едиге, заставило задуматься. В самом деле, с чего ему, Едиге, задаваться? Хотя бы перед тем же Бакеном? Никакого вклада в науку он пока не внес, открытий, на радость благодарным современникам и потомкам, не совершил. Дни за днями бегут бесполезно, бесцельно. А его грандиозные замыслы, благородные мечтания! Все поблекло, развеялось, ушло, как вода в песок, в серенькие будни, мелочи, пустяковые страдания… «Ты бездельник, Едиге, — сказал он себе, — ты бездельник и лодырь! Пора начать новую жизнь!»