— Лучше ты сама выходи на улицу.

— Нет, — сказала она, — сейчас никак не смогу. Я сегодня дежурная, мне нужно сварить обед на всю комнату.

— Тогда пошли к нам, — предложил Едиге, пропустив мимо ушей ее последние слова. Ему хотелось в любом случае настоять на своем.

— Я стесняюсь Кенжека, — помедлив, призналась она.

Внутри у него снова все закипело.

— А в триста вторую ты захаживаешь и никого не стесняешься?..

Удар был жесток и точен — Едиге понял, что, пожалуй, переусердствовал… Удар пришелся прямо в лицо, он заметил, как оно передернулось, побелело, как она закусила губу и даже как побелела ее до боли закушенная губа, — он и это, казалось, видел.

— Я… — Голос ее надломился. Каждое слово давалось ей с трудом. — Я… Из-за тебя…

— Я тоже… Тоже частенько ночую на стороне — из-за тебя!

Это была ложь, но произнес он ее с злорадным наслаждением.

— Почему?.. — Наверное, она не поняла, что он хотел сказать, вопрос ее прозвучал до крайности нелепо.

— Почему?.. А ты — почему?.. — Вот и я — по той же самой причине.

Он все же не повторил, не решился повторить, что «ночует на стороне». Но теперь она сообразила, что он имеет в виду. Сообразила, поняла — и вспыхнула, щеки ее запылали. Она отпрянула назад, соскользнула с подоконника, на котором до того полулежала, — наверное, встала на ноги. Но снаружи казалось, будто она неожиданно уменьшилась в росте или что подпорка, на которой она держалась, вылетела у нее из-под ног.

— Так что мы друг друга стоим, — сказал Едиге примирительно. — Две прорехи — одна заплатка. Что, если мы, как писали в старинных романах, соединимся вновь и рука об руку пройдем остаток жизненного пути?.. Я не шучу. Я официально делаю тебе предложение.

Он произнес последнюю фразу спокойно, вполне будничным тоном, как если бы приглашал знакомую девушку в кино. И, запрокинув голову, с холодным выражением лица уставился на окно, в ожидании немедленного ответа.

Несмотря на спокойствие, граничившее с надменностью, сердце его бешено колотилось. Он чувствовал, дальнейшие препирательства ни к чему не приведут, надо решить все разом.

Гульшат за время их короткой дружбы успела привыкнуть к выходкам Едиге, удивить ее было трудно. И все же она, вероятно, не поверила своим ушам. А поверив ушам, не поверила Едиге… Во всяком случае, голова ее скрылась за колыхнувшейся занавеской. С минуту ее не было видно. Потом она осторожно выглянула, как испуганная улитка из своего домика. Но едва лицо Гульшат появилось над подоконником и глаза растерянно встретились с глазами Едиге, как взгляд ее тут же скользнул в сторону и замер.

Едиге невольно обернулся. По тротуару, с желтым портфелем под мышкой, вышагивал Бердибек. Во второй руке нес он сетку-авоську, разбухшую, набитую кульками и свертками.

— Пардон, — сказал Едиге и жестом приподнял над головой несуществующую шляпу. — Хозяин явился. Когда подплывает пароход, лодки расступаются перед ним, давая дорогу… Я исчезаю.

Гульшат хотела что-то сказать, замешкалась, у нее слова, казалось, застряли в горле. Едиге вскинул руку и помахал ей:

— Гуд бай.

Он сам направился к Бердибеку, который, видимо, надеялся прошмыгнуть мимо, сделав вид, что ничего не заметил. Но Едиге преградил ему путь. Он поинтересовался, что у Бердибека в сетке, спросил, какие и где приобрел он спиртные припасы (он так и сказал, пощелкав пальцем по торчавшему среди пакетов горлышку: не «вино» или «водка», а «спиртные припасы»), затем осведомился, из какого магазина у Бердибека огурцы в маринаде, а также колбаса, и особенно дотошно допрашивал, почем нынче макароны. Он задал Бердибеку еще несколько вопросов о том и о сем, и не отпускал минут пятнадцать, пока у того не проступила на лбу легкая испарина. При этом он все время ощущал на себе пристальный взгляд Гульшат, наблюдавшей за ними из окна, чувствовал всем своим телом, всем существом, затылком, спиной, лопатками. Ему хотелось обернуться, увидеть ее лицо, чтобы понять, что этот взгляд означает, но он боялся, что собьется, выйдет из роли.

Стоял конец апреля, близились праздники. Едиге, впрочем, помнил только, что сегодня тридцатое число, остальное выскочило у него из головы. Он шел к профессору Бекмухамедову, чтобы решить вопрос, от которого зависела теперь вся его жизнь.

Дверь отворила светловолосая, неряшливо одетая женщина с бледным лицом, густо усеянным веснушками. Она была молода, но тело у нее раздалось, отяжелело, в движениях ощущалась медлительная степенность, как у пожилых байбише.

— Вы к Санжару? — Она окинула Едиге недоверчивым взглядом. — Его нет дома.

— Простите, я перепутал…

Дверь захлопнулась.

Он проверил номер квартиры. Никакой ошибки… Едиге спустился по лестнице, вышел во двор. Нет, и дом тот же, и тот же подъезд… Азь-ага переехал, и его квартиру заняли другие?.. Едиге вернулся и нерешительно надавил на пуговку звонка.

— Еще раз простите… Здесь Бекмухамедовы живут?

— Бекмухамедовы. — Опершись полным плечом о косяк, женщина смотрела на него с легкой усмешкой.

— А профессор дома?

— Так бы сразу и сказали. — Женщина отступила назад, освобождая дорогу. — Папа дома. Проходите… Азимхан Бекежанович, к вам! — крикнула она в сторону профессорского кабинета. Оставив Едиге в прихожей, она прошла на кухню, покачивая грузными бедрами. Наверное, беременна, — подумал Едиге. — Новая невестка…

Профессор восседал на широкой тахте, покрытой зеленой бархатной накидкой, и читал газету. Ноги у него были подвернуты по-турецки, плечи согревала шаль из мягкого козьего пуха.