Он кивает. Некоторое время мы молчим, а затем я задаю единственный по-настоящему волнующий меня вопрос, хоть и не уверена, что хочу услышать ответ:

– Как там мои родители?

– Все нормально.

– Нормально? – хмурюсь я.

– Ага, у них все в порядке.

Я так и не поняла, правду он говорит или врет ради моего спокойствия, и не могу сказать, какой из двух вариантов предпочтительнее. Ну то есть я рада, что у них все в порядке. Безусловно. Но от этого ничуть не легче. Я все-таки их младшая дочь, я пропала без вести, а у них «все в порядке».

– Ты чего? – спрашивает Джек.

– Ничего, просто… – начинаю я и умолкаю, не зная, что сказать. Джек вряд ли поймет, отчего мне хочется, чтобы у моей семьи все стало не в порядке. Хотя бы чуть-чуть.

Восемнадцатый день после исчезновения

Адалин Арчер

Сегодня день твоего рождения. Я, кстати, приезжала в больницу в тот день, когда ты появилась на свет, ты в курсе? Папа забрал меня от бабушки и привез знакомиться с тобой. И я вбежала в палату, вся такая радостная, потому что мне несколько недель твердили, что младшая сестренка принесет мне подарок. И я отказывалась брать тебя на руки до тех пор, пока не получила этот самый подарок, набор из серии «Сильваниан фэмилис» [6] , белые кролики с коричневыми ушками – мама, папа и две дочки. Первую я назвала Адой, а вторую – Кимберли, в честь любимой героини из «Могучих рейнджеров», Розового Рейнджера. Мама с папой настаивали, чтобы я назвала ее в твою честь, но я наотрез отказалась.

Тебе было всего семь часов, когда мама положила тебя – розовую и орущую – мне на руки. Ты была такая маленькая. Я провела пальцем по твоей мягкой щечке, и ты перестала плакать и начала издавать довольные булькающие звуки. Это мое самое первое по-настоящему яркое воспоминание из детства. Как будто и моя жизнь началась в тот день, когда родилась ты.

Пока мы ехали домой, я все думала о тебе. Не успели мы переступить порог, а я уже решила, что переименую Кимберли в Элоди. Я каждую ночи брала игрушку в постель и засыпала, поглаживая шелковистые ушки, напоминавшие мне твою мягкую щечку.

А я ведь никогда не рассказывала тебе об этом, да? Интересно, почему. Но было бы странно рассказывать что-нибудь такое за воскресным обедом у мамы с папой, согласись? Кто рассказывает душещипательные истории, набив рот картошкой? Все время кажется, что подходящее время наступит когда-нибудь потом.

Очередной вечер, очередное письмо, очередная семейная вечеринка, очередная передышка в тишине на кухне.

Как бы то ни было, гораздо легче записывать мысли сейчас, не зная наверняка, прочитаешь ли ты когда-нибудь эти строчки, чем говорить начистоту прямо в лицо. Я начинаю понимать, почему ты так любишь писать. Действительно, ощущаешь некое облегчение, выпуская из головы бурлящие эмоции, перекладывая их в другое место. Когда пишешь, можно говорить все, что хочется, и так, как хочется, и никто тебя не осудит. Можно записать все самые мрачные мысли прямо на листе, а потом сжечь его, и никто ничего не узнает. Никогда раньше не ощущала такой свободы.

Я сегодня навещала родителей и опять поехала мимо твоего дома. Под полицейской ленточкой виднелись десятки букетов и открыток – может, от друзей и близких или от прохожих, не знаю, но мне вспомнились фонарные столбы возле автотрасс, завешанные венками и свечками в память об очередном разбившемся водителе. Я даже остановилась, чтобы отогнать наваждение. Десятки людей, выпускавших тогда с нами фонарики в парке, выложили видео с мероприятия, еще больше народу засняло, как папа вместе с полицейскими под прикрытием гонятся за подозреваемым. Твоя пропажа привлекает все больше внимания. И это хорошо. Значит, мы все ближе к тому, чтобы тебя найти… но найти какой? В каком состоянии? От всех этих букетов возникает ощущение, что ты умерла, Элоди. Ты умерла?

У родителей дома цветов и открыток обнаруживается еще больше. Мама сложила все конверты на кофейном столике. Я потянулась взять один, но она тут же выхватила его у меня из рук, едва не разлив чай.

– Это не тебе, Ада, – укоризненно сказала она. – Это для Элоди. Она непременно захочет прочитать письма, когда вернется из своего отпуска.

Папа молча встал с дивана и вышел из комнаты, так и не сделав ни глотка чая. Мама даже не вздрогнула, когда он захлопнул за собой дверь чуть громче, чем следовало бы.

Я уставилась на маму, впервые за всю взрослую жизнь ощутив себя маленькой испуганной девочкой, гадающей, куда звонить, если у родителей крыша поехала.

– Мам, – мягко начала я, – ты же знаешь, что Элоди не в отпуске.

Она тут же вздернула подбородок, как делает каждый раз, когда собирается защищаться, – как в тот раз, когда ее подружка связала нам на Рождество колючие, тошнотно-зеленые свитера, а мы отказались их надевать.

– Вспомни, что творилось у нее в спальне, когда мы пришли… кровь, осколки, – продолжила я. Мама зажмурилась и, кажется, еще бы и уши зажала, будь у нее руки свободны. – Если бы Элоди уехала в отпуск, то уж сегодня-то обязательно позвонила бы, у нее же день рождения.

– Я знаю, что у нее день рождения. – Мама резко открыла глаза. – Это я была в роддоме. Это я мучилась схватками одиннадцать часов. Я знаю, что сегодня ее чертов день рождения. Думаешь, я забыла?

Я напряглась. Тут уж не до деликатности, Эл: я оказалась нос к носу с ядерным реактором, готовым рвануть от малейшей ошибки.

– Следователи стараются ее отыскать, но им нужна твоя помощь. И твоя, и папина. Если вы согласитесь поговорить с журналистами, если мы всем расскажем историю Элоди, то у нас будет куда больше шансов вернуть ее домой.