– Только посмей еще раз меня ударить, – рычит он.

Я со злобой смотрю ему в глаза, а затем снова пытаюсь вырваться, сбросить его, но он как скала, слишком тяжелый, слишком большой, слишком крепкий. Мое сопротивление лишь заводит его сильнее. Так что я замираю, тяжело дыша.

– Закончила? – спрашивает Джек.

– Катись ты к черту, гребаный ублюдок.

– Вот так, правильно, выпусти накипевшее.

Я рыдаю. Рыдаю и ненавижу себя за это. Джек терпеливо ждет, словно я капризный ребенок, закативший истерику. И когда он наконец встает, я так и остаюсь лежать, обессиленная и сломленная отчаянием. Корчусь беспомощным всхлипывающим комочком, пока Джек поднимается по лестнице.

– Принесу я тебе твою чертову кошку. – Он открывает дверь, но я не шевелюсь. – Разозлишь меня еще раз – и я ее удавлю.

И он уезжает из коттеджа.

Шестьдесят третий день после исчезновения

Элоди Фрей

Я разнесла здесь все. Все, что Джек пожертвовал мне в попытке превратить тюрьму в подобие дома. Я разодрала футболки, календарь, простыни, перевернула вверх дном комод, опрокинула прикроватный столик, избила кулаками матрас. Вытащила готовые обеды из холодильника и по очереди швыряла их в стену. А затем повалилась на пол посреди устроенного разгрома и орала до тех пор, пока не сорвала горло и не начала икать.

Не познакомься я с Ноа, он сейчас был бы жив. Я вспоминаю Флоренс, сидящую в тяжелой скорбной тишине на похоронах, окутанную темным мерцающим покровом потери, горя и несчастья – покровом, который я соткала для нее собственными руками, даже не подозревая об этом. Я вплела в нить ее судьбы волокна мучений, которые теперь никак не вычесать.

Пусть технически не я была за рулем машины, сбившей Ноа, но фигурально именно я управляла ею.

А еще, пока я лежала на полу, до меня дошла одна вещь.

Я переспала с убийцей своего возлюбленного.

Джек – убийца. И если он убил Ноа, то может убить и меня. Вряд ли он этого хочет – по крайней мере, на данный момент, – но вполне способен на убийство, если я буду сопротивляться или давить на него и он слетит с катушек. Возможно, это произойдет случайно, но в любом случае у нашей истории может быть только один исход: либо умру я, либо Джек.

От долгого лежания на твердом полу затек весь правый бок, и я уже порываюсь встать, но тут случайно заглядываю под кровать. И от увиденного даже замираю. А потом вспоминаю, что Джек может вернуться в любой момент, и торопливо запускаю под кровать руку. А потом, усевшись на полу, сжимаю свою находку так крепко, словно она вот-вот исчезнет.

Старенькая «Нокия».

Та самая, которую я нашла в тумбочке, когда впервые заглянула в подвал. Джек тогда меня напугал, и я случайно уронила телефон.

Сердце бешено колотится. Я включаю трубку и жду.

– Ну же, давай, давай…

Экранчик наконец-то вспыхивает, приветствуя меня знакомой пиксельной заставкой с двумя руками. Мне будто снова тринадцать.

– Да чтоб тебя! – ору я, обнаружив, что сигнала нет.

Распахнув дверь ванной, я встаю на унитаз. Все, что мне нужно, – хотя бы один процент сигнала. Один чертов процент. Тщетно. Я все равно набираю телефон службы спасения. Звонок не проходит. Ну конечно. Я сжимаю телефон трясущимися от злости и разочарования руками, но подавляю желание зашвырнуть его куда подальше, потому что понимаю: он может пригодиться позже.

Ощутив неожиданную слабость в ногах, я опускаюсь на колени и бездумно таращусь на телефон, представляя, как волшебным образом сигнал все-таки появляется и мне удается позвать на помощь. Как я, рыдая от облегчения, рассказываю службе спасения, кто я и где меня держат. А потом остаюсь на линии, слушая спокойный, утешающий голос оператора в ожидании приезда полицейских. Они примчатся, выбьют двери, вытащат меня из подвала наверх, на свежий воздух. И я буду плакать, конечно же, но от облегчения – от облегчения, господи! – и позвоню родителям, и они будут рыдать вместе со мной. И папа с мамой мигом запрыгнут в машину и ринутся сюда на всех парах, и мы всем скопом будем обниматься, крепко-крепко, и рыдать от радости, а папа будет приговаривать: «Все в порядке, лапушка, все хорошо». А потом мы попьем горячего чаю, и я, надежно спрятавшись между двумя несокрушимыми опорами моей семьи, буду смотреть, как Джека, закованного в наручники, отволокут в полицейскую машину и увезут в тюрьму, где он просидит до конца своих дней.

Не знаю, скоро ли вернется Джек, но сейчас, утолив потребность что-нибудь сломать, я снова обретаю способность мыслить логически. В устроенном мной свинарнике я жить не могу; даже если бы я и захотела, Джек мне не позволит, у него настоящий пунктик на чистоте и аккуратности. Опустив взгляд на телефон, бесполезно лежащий у меня на коленях, я судорожно выдыхаю и поднимаюсь. На трясущихся ногах возвращаюсь к разгромленным вещам и трясущимися руками принимаюсь наводить порядок. Заправив кровать, я как следует прячу «Нокию» подальше под матрас. Я не особо верующая, но сейчас горячо молюсь, чтобы Джек не нашел телефон.

Один из ящиков комода разлетелся вдребезги, на полу валяются щепки и гвозди. Я поднимаю один – три дюйма в длину, толщиной с мой мизинец. Обуви у меня нет – Джек утверждает, что она мне ни к чему, – и я радуюсь, что не успела на этот гвоздь наступить.

И тут меня осеняет.

Из всего доступного мне в подвале барахла этот гвоздь – самое опасное оружие. В памяти всплывает бархатный баритон Джека: «Как далеко ты зайдешь?»

Совсем далеко не зайду, конечно, потому что пырнуть Джека, да и кого бы то ни было, гвоздем я не смогла бы, это уже действительно перебор. Но тем не менее кое-что в голову все-таки приходит. Я вспоминаю, как Маколей Калкин воткнул в лестницу гвоздь острием вверх, готовя ловушку для грабителей, вломившихся в дом. И как этот самый гвоздь потом впился в мясистую пятку Дэниела Стерна, который с воплем рухнул вниз. Мы каждое Рождество пересматриваем «Один дома», спорим о том, кто где сядет, что взять на перекус и чья очередь готовить горячий шоколад, но как только на экране возникает дом Маккаллистеров, увешанный гирляндами, все споры тут же утихают.