Семь суток самоотверженно сражалась 12 погранзастава, несмотря на численное превосходство противника в живой силе и технике. На восьмые сутки командованию батальона стали очевидны простые вещи: горстка пограничников будет сражаться до конца, а о том, чтобы сдаться на милость победителя у героических защитников такого и в мыслях нет. А это означает одно: за время боёв арийцев погибнет ещё очень много, чего допустить ни в коем случае было нельзя.

Поэтому восьмые сутки начались для пограничников довольно необычно. Изъяснялось это тем, что немцы до обеда не предприняли ни одной атаки, что само по себе уже было подозрительно. Они с самого утра занимались, по мнению пограничников не существенными делами, не имеющими никакого отношения к военным действиям: праздно шатались с места на место, значительно поглядывая в нашу сторону. С их позиций слабый ветерок изредка приносил вкусные запахи походной кухни, пряные – от дровяного дыма, перебиваемые чуть сладковатыми, с приторно-мерзкими острыми запахами начавшихся разлагаться трупов.

– Что-то задумал неприятель, – озабоченно говорил начальник заставы лейтенант Тюрякин, в бинокль разглядывая немецкие позиции. – Жди теперь какого-нибудь подвоха. На это они мастера.

– Может дальнобойные орудия запросили, – хмуро предполагал политрук Гришин, внимательно наблюдая за немцами, задумчиво грызя зелёную былинку.

– Не похоже.

–… или авиацию.

Глава 5

Ошибся политрук незначительно. Время было пополудни; на землю пала невыносимая жара: поникли травы, несмотря на то, что их коренья не переставали питаться живительными соками, не шелохнувшись, обвисли листья на деревьях, даже сами немцы предупредительно попрятались в тень, прекратив бесцельное шатание на поляне, возле кромки леса, когда неожиданно появился немецкий самолёт «Дорнье».

Это был двухмоторный лёгкий бомбардировщик, так называемый «Шнельбомбер» с двойным хвостовым опереньем. Он летел на бреющем полёте, едва ли не касаясь верхушек самых высоких сосен. Миновав русские окопы, самолёт круто развернулся, и, приняв необходимый угол для атаки, начал с рёвом пикировать. Бомбардировщик находился над территорией заставы, когда от него отделился пузатый продолговатый предмет, и со свистом рассекая тугой воздух, понесся вниз, беспорядочно кувыркаясь. Это не было похоже на авиационную бомбу и пограничники, затаив дыхание и не мигая, с недоумением и замешательством, стали наблюдать за ним.

– Бочка! – через несколько секунд ошалело выкрикнул Васёк, наконец-то распознав в приближающемся к земле непонятном предмете самую, что ни на есть безобидную вещь. Он приподнялся и с изумлением оглядел товарищей, поражённых этим обстоятельством не менее его: – Братцы, точно говорю… бочка!

Не успела первая бочка достичь земли, как следом за ней из нутра «Шнельбомбера» вывалилась вторая, а ещё через мгновение третья и четвёртая.

– Литров на двести, – вновь проговорил Васёк Гвоздев, не сводя завороженного взгляда с кувыркающихся в воздухе бочек, сглотнул слюну и потерянно, (потому что в этот миг в том месте, где упала первая бочка, неожиданно к небу полыхнул столб ярко-огненного пламени такой высоты, что следившие за бочками пограничники непроизвольно пригнули головы) договорил, – каждая.

Вскоре в той стороне полыхало пожарище такой силы, что жар от него буквально за какие-то несколько секунд достиг укреплений, где находились пограничники. Подгоняемый низовым ветром, огонь настойчиво подбирался к ним: горели деревья, травы, в раскалённом воздухе густо, словно грязный снег, летали серые хлопья сажи и копоти. Потом донеслось душераздирающее жалобное ржанье горевших заживо коней, как будто они на своём лошадином языке просили людей о помощи.

– Застава горит… – дрожащими губами, не сводя с бушующего пламени неистовых и потемневших от негодования глаз, глубоко запавших в сухие глазницы, с великим сожалением и тоской проговорил лейтенант Тюрякин. – Бочки с бензином скинули… сволочи. Будут нас теперь огнём и калёным железом выжигать. Только ни черта у них не выйдет… – чуть помолчав, сказал он решительно. – Сами будем рвать фашистскую нечисть зубами.

– Там фла-аг! – внезапно испуганным пронзительным голосом закричал рядовой Булкин, вытаращив свои белёсые, по девчачьи опушённые длинными ресницами ласковые глаза так, что больше уже некуда. – Как же так! Сгорит ведь!

Не медля ни секунды, он с удивительным для себя проворством, (забыв в этот миг даже о винтовке) перелез через бруствер, поднялся и, пригибаясь, быстро побежал по узкой лесной дороге к объятой огнём пограничной заставе. Там на небольшом по размеру плацу на флагштоке развевался красный стяг, на котором были вытиснены золотом дорогие каждому советскому человеку символы: звезда, серп и молот. Булкин подоспел вовремя, потому что огонь уже подбирался со всех сторон к плацу.

Прикрывая багровое от жара лицо согнутой в локте рукой, перепрыгивая через бегущие по плацу огненные ручейки, парень расторопно подскочил к флагштоку; обжигая кожу ладоней о раскалённый металлический тросик, принялся торопливо спускать флаг. Складывал его он уже на ходу, бегом возвращаясь на опорный пункт, где уже слышалась суматошная стрельба.

Понимая, что прорваться сквозь бушующее пламя ему теперь вряд ли удастся, Булкин растерянно завертелся на месте, выискивая глазами удобное место, чтобы спрятать флаг. Заметив высокий могучий дуб, который ещё почему-то не успел загореться, но листья его уже начали дымиться, напитываясь нестерпимым жаром, он метнулся к нему. «Весь, небось, не сгорит» – подумал он машинально. Бухнувшись возле ствола на колени, пограничник принялся спешно копать руками ямку. Земля у корней была до того плотная и сухая, что за то короткое время, что пока он усердно копал неглубокую выемку, в которой мог бы поместиться флаг, Булкин успел сломать три ногтя, а пятый ноготь на большом пальце правой руки вообще выдрал с мясом. Секунду поразмыслив, пограничник торопливо стянул с себя пропахшую потом исподнюю рубаху, бережно завернул в неё алое знамя, и аккуратно уложил в ямку. Затем насыпал сверху горку земли, тщательно утрамбовал её ногами. Без сожаления оторвав болтавшийся на кожице грязный ноготь, вытер тылом ладони потное, разгоряченное трудной работой и жаром лицо, в волнении огляделся: он был в огненном кольце.

Судя по тому, что на передовой ни на секунду не прекращались выстрелы, которые глухим треском бесконечно вспарывали горячий сухой воздух, в той стороне шёл ожесточённый бой. Мысль о том, что каждый живой боец там в данный момент имеет непреходящую ценность, мигом опалила сознание растерянного парня, подстегнув его к решительным действиям.

– Ура-а-а! – неожиданно громко для себя закричал рядовой Булкин, и бесстрашно бросился под густые своды горевших деревьев. Он бежал по узкой дороге между переплетёнными вверху кронами деревьев, будто внутри огненного туннеля, подбадривая себя истошным, поглощающим страх воплем: – Ура-а-а!