– Напрасно лейтенант беспокоился, – негромко произнёс Серёга Челюстников, отслонил от лица бинокль, тылом ладони приподнял чёрный блестящий козырёк пограничной фуражки, слегка запрокинул её назад. Мерцая в тени деревьев смеющимися глазами, взглянул на Гвоздева, неловко повернув голову, прижимаясь правой щекой к влажной траве. – Днём-то они побоятся сунуться. – И зашёлся довольным глуховатым смехом, вздрагивая крупным телом. – Я же говорю, в носу у них не кругло.

Встретившись с ним взглядом, Васёк тоже засмеялся, щедро выказывая ровную подковку кипенно-белых молодых зубов. Он лежал, широко разбросав ноги, держа перед собой пятизарядную винтовку Мосина с примкнутым штыком. Поглаживая с любовью и видимым удовольствием отполированный сотнями рук приклад, сказал:

– Слабаки они супротив нас.

Младший сержант Челюстников утвердительно кивнул:

– Верное слово.

Смахнув ладонью прилипшую к отлежавшей щеке мокрую травинку, он взял бинокль, снова принялся внимательно разглядывать участок леса на противоположной стороне. Васёк вздохнул и тоже устремил свой взгляд на ту сторону, до рези в глазах всматриваясь в кроны деревьев, отмечая для себя даже самое малое изменение в природе.

Заслышав через несколько минут странный басовитый звук, который, нарастая, приближался, превращаясь в низкий густой гул, хватающий своим противным завыванием за душу, он локтем толкнул товарища:

– Слышишь?

Челюстников опустил бинокль, прислушался.

– На самолёты похоже.

Пограничники поспешно подняли головы, настороженно шаря глазами по небу. Не прошло и минуты, как из-за леса появилась армада немецких бомбардировщиков с чёрными крестами. Их было столько, что они своими грозными крестообразными тушами закрывали едва ли не всё небо, которое мигом стало не мирным и голубым, а мрачным, словно на восток внезапно надвигалась огромная тёмная грозовая туча. Они шли мощным строем, нагоняя страх на всё живое не только в небе, но и на земле.

– Один, два… тридцать восемь… семьдесят пять… сто двадцать… двести один, – младший сержант сбился со счёта и матюгнулся, что для него было несвойственно. – Неужели война, Васёк? – спросил он осекавшимся голосом, объятый тревожным ожиданием, продолжая завороженно глядеть в небо, где беспрерывной лентой двигались самолёты, и которым казалось, не будет конца.

Гвоздев долго сглатывал застрявший в горле сухой ком. Еле справившись с ним, он в смятении чувств, с трудом выдавил прыгающими, серыми от волнения и тревоги губами:

– М-может, провокация?

– Н-не похоже, – глухо ответил Серёга Челюстников, который ещё не знал, что жить ему отмерено судьбой всего ничего. – Это война, Васёк, – сказал он через минуту обречённо. – Ты бы метнулся к Прухину на наблюдательный пункт, пущай он свяжется с дежурным по заставе.

Не поднимая головы, Гвоздев немного отполз назад, поднялся и проворно побежал, скрываясь за деревьями. У подножья трёх высоченных сосен, на вершине которых была оборудована площадка из тёсаных плах, где круглосуточно находился пограничник с телефонным аппаратом, он остановился. Дыша часто и отрывисто, запрокинул голову; придерживая рукой фуражку, негромко свистнул, подражая иволге: «Фтиу-лиу, фтиу-лиу!». Ветки, маскирующие вышку, тотчас раздвинулись, и оттуда выглянула озабоченная физиономия пограничника.

– Прухин, – взволнованной скороговоркой зачастил низкорослый Васёк, непроизвольно подпрыгивая от нетерпения, – немедленно свяжись с заставой, узнай что происходит. Очередная провокация или уже и вправду война? Да не тяни время, чёрт этакий, скорее звони!

Между тем с той стороны, куда нескончаемым потоком двигались самолёты, донеслись приглушённые расстоянием выстрелы. Это открыла заградительный огонь зенитная батарея старшего лейтенанта Комлева.

– Слыхал? – не таясь, сверху заорал ефрейтор Прухин, страшно выкатив белки и без того выпученных от рождения глаз, бешено вращая тёмными зрачками. – Война это! Понимаешь? Война! Я уже связывался с лейтенантом Тюрякиным!

В просвет между кронами Васёк заметил, как один из самолётов, внезапно отделившись от строя, стал пикировать на разделительную полосу границы. Не прошло и несколько секунд, как из подбрюшья бомбардировщика, словно большие чёрные капли, вниз посыпались бомбы. Они с пугающим свистом приближались к земле.

– Бомбы! – истошно завопил Гвоздев, и немедля ни секунды, метнулся к вырытой у основания могучего дуба открытой щели. С разбегу прыгнув в неё, он плотно прижался спиной к прохладной земляной стене; сжавшись в комок, охватил голову руками, с ужасом и тоской дожидаясь взрывов.

Через мгновение крупно вздрогнула земля под ногами, зашевелились, словно живые, стенки укрытия, сверху посыпался за шиворот сухой лесной суглинок, мерзко холодя потную кожу. Васёк нагнулся ещё ниже, невольно затаил дыхание, чтобы казаться незаметнее. В какой-то момент ему даже захотелось провалиться свозь землю, так вокруг грохотало, сея наверху смерть и разрушения. Неожиданно наступила гнетущая тишина. Переждав некоторое время, Васёк с опаской выглянул из своего убежища: на том месте, где минуту назад росли три сосны, и находилась пограничная вышка, зияла глубокая сизо дымившаяся воронка. На её взрыхлённом, почерневшем от разрыва авиабомбы краю валялись кирзовые сапоги, из рваных голенищ торчали окровавленные ноги, оторванные до колен. Труп самого же Прухина не было видно. То и дело, сглатывая пересохшим вдруг горлом, напрасно дёргая кадыком, Васёк заторможено повёл вокруг потемневшими от тоски и боли глазами, страшась увидеть всё остальное. Вскоре его потухший взгляд наткнулся на правую руку ефрейтора, которая валялась в траве неподалёку от воронки. Смуглая кожа на руке была тёмной от грязи и пороха, отчего выглядела неестественной, словно искусно сделанной из ненужных старых тряпок.