Но, как говорят: Бог не Тимошка… видит немножко. И всем воздаётся по их заслугам.

Только вот Стас… Антонина и по сей день не могла понять, почему этот ребёнок так много страдает? Почему с самого мальства он словно несёт чьё-то бремя?

Нежеланный ребёнок. Потом эта гадюка, измывавшаяся над ребёнком так долго. Потом и отец, который по сей день не подарил сыну ни капли любви. Смерть матери. А теперь ещё и это.

И в любви матери не было сомнений. Она окружала его любовью и заботой. И его бабушка. Но их так быстро не стало. И, пожалуй, Тоня была единственной, кто ещё мог ему подарить любовь и материнскую ласку. Она знала, что больше у этого мальчика никого нет. И отец… который так и не стал ему отцом.

— Так и будешь молчать? — Стас первым прервал молчание.

Кажется, Тоня даже вздрогнула. Резко повернулась к нему, и он даже ощутил колебание воздуха в комнате. Въедливым взглядом мучил её, и сам нервно покусывал внутреннюю сторону своей щеки.

— Ну, что ты хочешь услышать, Стасик? — взмахнув руками, женщина нахмурилась. Руки вонзила в свои бока. И он мог бы над этим посмеяться, но чувствовал: сейчас не самый подходящий момент.

— А ты не понимаешь? Да тебя же перекосило просто! Я просто хотел понять, кто это. Она же есть почти на всех записях! Потому и стало интересно…

— Ну, узнал? Нянька твоя! Теперь допрос окончен?

— А что с реакцией? Тонь? Это что, тайна за семью печатями? Я ведь уже не ребёнок? Почему мне теперь по несколько раз в день нужно тебе об этом напоминать? Говори уже.

— Да ну что тут говорить?! — принялась вздыхать и расхаживать по комнате. — Обижала она тебя. Так обижала, что сердце рвётся на куски. Как вспомню, так дышать нечем…

Остановилась и нерешительно взглянула на брюнета. Переплела пальцы в замок и, что-то запричитав, снова опустилась на край кровати.

Как хорошо, что он ничего не помнит…

— Обижала? — Он непонимающе посмотрел в светлые глаза Антонины. — Очень, знаешь ли, расплывчатое понятие…

Ничего не почувствовал. Просто… растерянность, сбивающая с толку. Облокотившись на одну руку, он попытался поправить под собой подушку. Но получалось плохо.

— Давай я. — Спохватилась Тоня и, обойдя кровать к другой стороны, помогла ему с подушкой. — А то до вечера будешь возиться, — кротко усмехнулась, подначивая Стаса.

Но тот, не замечая мягкого укола, перехватил женщину за запястье и потянул на себя, вынуждая снова сесть рядом.

— Ну… тебе самой этот допрос нравится? — Ласково улыбнувшись, он отпустил её запястье и большим пальцем провёл по тому месту, где остался маленький розовый след от его хватки. Не рассчитал. — Ты можешь мне рассказать? Тонь? Ну, что за тайны Мадридского двора? Неужели кто-то умрёт, если ты мне расскажешь?

— Да не умрёт никто, — она махнула рукой, — просто вспоминать не хочется. Аж тошно, ей Богу.

— Я ж не прошу о многом? Пробелы ведь нужно заполнять?

Заглядывая ей в глаза, состроил жалостливый вид. Это ведь сработает? Это же Тоня… конечно, сработает!

— Говорю ж: обижала! Не знали мы. Никто не знал. А потом синячки. То на ручках, то на ножках. А потом плакать начал. Воды бояться. Зашуганный стал. Никто ж тебя пальцем не трогал никогда, а тут… ручками закрываться стал, стоило резкое движение кому-то сделать рядом.

Да ну нахер?..

Отмалчиваясь, Стас смотрел на то, как в уголках глаз Антонины собираются маленькие прозрачные бусинки. А кончик её носа совсем слегка порозовел. Она нервно поглаживала край его подушки и поджимала подбородок. Сама как дитя.

— Мама твоя заподозрила неладное. — Продолжила Тоня, после недолгой паузы. — Попросила камеры поставить. А там… — перекрестилась и снова вздохнула. — И била тебя, а потом говорила, что такой уж ты непоседливый… вечно стукаешься обо что-то. Или просто капризничаешь. И водой ледяной успокаивала, чтоб не плакал. И запирала в кладовке тёмной наверху. И сидел ты там, пока родители не вернутся. Так она за полчаса до их приезда тебя выпускала. Умывала и кормила. А я дура слепая, на кухне своей возилась и ничего не видела. Моё дело — кастрюли да харчи. На второй этаж я не совалась…

Шмыгнув носом, Тоня нашла руку Стаса и сжала пальцы на его пальцах.

— Ты уж прости меня, Стасик. И моя вина в том есть…

— Да ну, — пропихнув по глотке ком, Стас дёрнул уголком губ. — Глупости… ты-то в чём виновата?

Он почувствовал как под кожей начало что колоть. От шеи игольчатая дорожка спускалась к плечам и медленно расходилась по рукам.

А он и не знал.

Не помнил. Вообще ничего не помнил. Просто чистый лист.

А… может это к лучшему?

— А как же я плаваю, если воды боялся? — вдруг. Почему же тогда сейчас он в воде себя чувствует лучше, чем на суше?