Впрочем, ни один такой умник не закончил хорошо, и каждый оказался в клетке для кормления чаек.

— Я рада, что мы не правим.

— Вас ждут, риттер Раус. — Фридрих появился у перил второго этажа. — Позвольте, я провожу, если готовы.

Я ещё раз поцеловал руку Иде на прощание, заверил в скорой встрече, и мы распрощались.

— Хотела посмотреть, как она отреагирует на вопросы?

— На невинные вопросы, — тихонько шепнула Элфи, хотя в её глазах плясали сороки. Та ещё невинность. — Ей неприятно, что она не может воздействовать на тебя. Ощущает свою уязвимость, когда я напомнила об этом.

— И…

— И она не хотела бы власти, которую ей даёт эта сила.

— Хм…

— В целом она милая. Но высоченная, как дозорная башня. Ты ей нравишься.

— Хм…

Фридрих провёл нас на третий этаж:

— Ритесса примет вас в комнате географии, — не оборачиваясь, известил дворецкий.

— Ах, это чудесное место, — мечтательно пропел я и, поймав недоумённый взгляд моей юной спутницы, пояснил: — Лучшая комната, чтобы запереть внука в наказание и лишить его ужина. Приходилось скучать, вертеть глобус и листать старые тома, кашляя от пыли, пока со свечами и подносом с сэндвичами не появлялся Фридрих. Он кормил меня тайком.

Старикан кашлянул в кулак, невольно тоже вспомнив о прошлых деньках. Однажды я со злости разбил табуреткой окно в своей тюрьме, и он поднял на уши всю округу, заменив стекло до того, как об этом узнала бабка и мне досталась куда более суровая кара.

— Ты меня никогда не запирал с книгами, — с обидой буркнула Элфи. — Я лишилась счастливого детства.

Иногда она, точно утёнок, копирует меня и шутит невероятно… цинично.

— Могу тебя оставить здесь на неделю, — пригрозил я. — Как раз успеешь прочесть всё, что там есть.

— Это если меня запрут.

— О. У меня нет никаких сомнений, что подобное случится уже нынешним вечером. Ты обязательно сможешь прогневить Фрок.

Фридрих распахнул перед нами дверь, предупредительно отошёл в сторону, пропуская в сводчатое помещение, обитое тёмно-коричневым деревом. Через восемь стрельчатых оконных арок проникал свет, рисуя на стенах знакомые контуры.

Здесь ничего не изменилось, разве что скелет гнилоеда убрали от малого письменного стола к дальним книжным шкафам, забитым старыми картами, и накрыли его фиолетовой тряпкой размером с полковое знамя.

Основным предметом здесь конечно же был огромный глобус, сделанный из выгнутых медных пластин, облицованных янтарём. Он занимал четверть комнаты, располагаясь на лакированном возвышении, в котором установили шарниры, позволявшие ему вращаться от одного тычка пальца.

Признаюсь вам в том, в чём никому не признавался. Будучи здесь заперт, как-то я взял стремянку от книжных стеллажей, забрался на самую вершину шара и скатился вниз, едва не свернув себе шею.

Но всё равно было весело.

Фрок Хайдекраут, моя родная бабка, постукивала сложенным веером о ладонь, изучая вашего покорного слугу взглядом придирчивой гадюки, решающей, подходит ли этот воробушек для её завтрака. Она всегда так смотрела, словно бы искала какой-то изъян, скрытый от моих глаз, но совершенно ясный для неё. Что-то, бывшее у меня с момента рождения, неспособное исчезнуть со временем, даже если пригласить лучших докторов, которые назначат превосходные лекарства.

Я помню этот взгляд. Он пробирал до мурашек. И, в раннем детстве, пугал. Нельзя так смотреть на детей. В особенности на собственных внуков.

Потом, когда Рейн или я возвращались из Ила, она смотрела ещё пристальнее, желая найти червоточину, которая должна появиться в нас. Став умнее, внимательнее, я начал понимать, что за этим пронзающим меня взором скрывается истинная эмоция.

Страх.

Тот, что поселился в ней, когда Ил вгрызся в кости её сына, помрачил разум и убил. Она боялась, что меня постигнет такая же судьба. Особенно после исчезновения Рейна.

И этот страх делал Фрок человечной в моих глазах. Обычной. И даже немного ранимой, пускай она хорошо пыталась прятать его не только от меня, но и от себя.

В семьдесят восемь она всё ещё выглядит так, словно ей едва исполнилось пятьдесят: ровная осанка, ибо время не спешит сгибать Фрок к земле, крепкие зубы, кудрявые волосы в которых до сих пор виден фамильный каштановый оттенок, и кожа, не превратившаяся в сморщенную сумку, покрывшуюся пигментными пятнами.

Это не было удивительным в Айурэ — благородная кровь первых родов по-прежнему не редкость. Такие женщины стареют долго.

Единственное, что выдавало её настоящий возраст — немного трясущаяся голова. Бабка не могла это контролировать и, полагаю, подобное обстоятельство приводило её в тихое бешенство. Хуже собственной слабости для неё ничего не было.