Она вспомнила поговорку, услышанную на образовательном курсе в Цитадели: «сколько волка не корми, он смотрит в лес». Вот и она позволяла наряжать себя во все эти невероятные наряды и безделушки, нацепляла на лицо маску покорности, а сама только и думала о том, чтобы вырваться и оказаться в родной стихии.

Скоро, — пообещала себе Томасин. Она наблюдала, как пламя свечей играет в гладкой, как зеркало, серебряной посуде, и гадала — успеет ли проявить себя до того, как Малкольм сам потребует от нее обычной платы. Прошло прилично времени с последнего раза. Но она не радовалась его равнодушию и отчужденности, ничего хорошего они не сулили. Лучше было перетерпеть насилие, чем терзаться в догадках о том, почему он вдруг завязал с этой практикой. Присмотрел другую жертву? Счел, что воля девушки сломлена, и утратил к ней интерес? Томасин намеревалась доказать, что это не так. Осторожно и все-таки дерзко. Пустить его по ложному следу, чтобы замаскировать план, частью которого должно было стать сегодняшнее представление.

И все же… вдруг от нее уже решили избавиться? Она гоняла эти мысли по кругу и боялась притронуться к аппетитной, изысканной еде на тарелке, к гранатовому соку, заменившему ей алкогольные напитки. Так и сидела, считая минуты, тянущиеся медленно, падающие в тишине грузными глыбами сошедшей лавины.

— Почему ты не ешь? — спросил Малкольм.

Конечно, он заметил ее нервозность. Томасин стиснула вилку, но так и не решилась отщипнуть хоть маленький кусочек от великолепной перепелки с соусом из ореха пекан и топинамбуром. Мясо имело нежный цвет пыльной розы, и от одного его вида рот наполнялся слюной. Но для такого красивого блюда, скорее всего, подобрали и какой-нибудь красивый, незаметный яд. Томасин не обладала развитым вкусом, она даже ничего не почувствует, не уловит разницу в полутонах.

— Ты всегда отличалась отменным аппетитом, — продолжал мужчина, покачивая широкий бокал на тонкой ножке в пальцах, — в чем причина? Если тебе наскучило питаться по-людски, могу распорядиться, чтобы тебе подали консервы.

— Нет, спасибо, — выдавила Томасин, — все очень вкусно. И красиво. Не знала, что еда может быть такой красивой.

Немного подумав, она осмелилась на почти дерзость.

— Хотя ты прав, я привыкла есть лишь для того, чтобы жить, и не вижу смысла в излишествах. Я предпочитаю любоваться другими вещами.

— Например?

Она скомкала в пальцах тонкий шелк платья, все еще не решаясь поднять глаза и встретить его взгляд. Она чувствовала его на себе — не тяжелый, а заинтересованный. Томасин по-прежнему не любила трепать языком попусту, но слова внезапно стали подушкой безопасности между ней и замыслом, пугавшим ее до дрожи. И, конечно, вызывавшим у нее отвращение и чувство внутреннего протеста.

Она говорила, чтобы усыпить его бдительность, чтобы отвлечь, подсунуть именно то, чего от нее ждут — дикарку, большую часть жизни шнырявшую по лесу, но увлеклась. Получилось почти искренне. До боли искренне.

— Мне нравилось смотреть на горы в утреннем тумане, на реки, чье течение обходит камни, облепленные илом и мхом. На лес, особенно тот, где много папоротника, после дождя, когда выходит солнце. Капли на папоротнике блестят, как драгоценные камни.

Она опустила взгляд к браслету от david morris у себя на запястье, составлявшему пару с кольцом. Свечи заставляли бриллианты матово мерцать, но это был мертвый блеск, не такой, как тот, который она описала. Томасин не соврала, она находила дождевую влагу в траве куда более примечательной и эстетичной, чем все эти безделушки. Она смотрела на них и видела лишь кандалы, границы своей темницы. Шикарное колье от piaget с крупным изумрудом, что Дайана так искусно подобрала к платью, было всего лишь ошейником. Ошейник натирает шею, не важно, украшен ли он драгоценностями или нет. Создал ли его маститый ювелир или дизайнер, давно покоящийся в земле.

— Чего ты хочешь? — прямой вопрос заставил ее вздрогнуть.

— Ничего, — быстро заверила она и ловко выудила из памяти нужную фразу, частенько слышанную от других людей, — всего лишь предаюсь ностальгии.

— Чего ты хочешь? — повторил Малкольм с нажимом, — из тебя обычно слова клещами не вытянешь, с самой нашей первой встречи. Зачем стараешься?

— Только глупцы не учатся на своих ошибках, да? — передразнила Томасин, — что если я сделала выводы и просто проявляю благодарность за все почести, которых удостоилась? Я читала книги. Там написано, что роль женщины предельно проста — уметь вести себя за столом, поддерживать приятную беседу, радовать глаз красотой. И, конечно, раздвигать ноги, когда того требуется.

Она пожалела, что добавила последнее, но язык так и чесался. Ей крупно повезло, что Малкольма скорее заинтриговал, чем разозлил этот маленький, беспомощный выпад. Он, вроде как, остался доволен. Улыбка, коей он удостоил девушку, была почти дружелюбной.

— Вот теперь ты больше похожа на саму себя.

Это подстегнуло ее к действию.

— А так? — с вызовом бросила Томасин.

Она подобрала длинный шелковый подол платья и ловко поднялась на стол, размашистыми шагами приближаясь к мужчине. Под красными подошвами туфель хрустела скорлупа перепелиных яиц и чавкали овощи, звенело стекло, бокалы и вазы с цветами полетели во тьму, а следом покатились и фрукты. К концу пути ее голубые louboutin были все перемазаны в остатках изысканных блюд, покрытые плотной корочкой из смешанных ингредиентов, бывших минутой прежде таманеги с лососем, спаржей и редисом; равиоли с козленком и розмарином, тартаром с сыром пекорино и копчеными рамиро, черной и красной икрой. Томасин отряхнула обувь из чистой брезгливости, а вовсе не из сожаления перед Дайаной, которую подобное обращение с лучшими туфлями в ее коллекции повергло бы в глубокий шок.

Томасин спустилась со стола, оказавшись между коленей Малкольма, и беспрепятственно высвободила из его пальцев бокал. Форма для бургундского, отметила она. Само вино на вкус оказалось терпким, чуть горьковатым, с выраженными дубовыми нотками и колючими танинами, от которых у девушки тут же свело скулы. Она понятия не имела, что за стиль. Она просто хотела промокнуть горло, пересохшее от волнения.

Томасин швырнула бокал в сторону, и он разбился где-то в темноте столовой, куда не достигал тусклый свечной и каминный свет. Осколки растеклись по старинному ковру, как дождевая влага по листьям деревьев, чуть окрашенная красным. Дождь и кровь.