Шрифт:
— Да пошел ты! — сплюнула Томасин на выдохе, не сдержав стона от очередных его грубых фрикций.
— Как пожелаешь.
Он натянул ее ожерелье, как поводок. Скрупулезно подобранный Дайаной аксессуар — оригинальный Lenny Goldberg — осыпался бусинами, похожими на капли крови, прямо в тарелки.
Стол ходил ходуном от его толчков, бокалы и блюда тихонько позвякивали. Вино пролилось на скатерть, и Томасин наблюдала, как темно-золотая жидкость расцветает темными пятнами на атласе. Ей показалось, что она утратила восприимчивость к боли, покинув собственное истерзанное тело. Только ее приглушенные всхлипы, тяжесть его тела и размеренный влажный звук шлепков убеждали в обратном. Она все еще с ним, и время тянулось мучительно медленно. Но наконец Малкольм с хриплым стоном излился в нее, позабыв прежнюю осторожность.
— И так будет каждую ночь. Вновь и вновь. Смерть покажется тебе более милосердным исходом, но я ничуть не милостив. Больше нет.
Глава десятая.
Томасин потеряла туфли где-то по дороге, но ей было плевать. Конвоированная дворецким в свою роскошную темницу — комнату, похожую на ту, где ее «на выданье» готовила Дайана, она упала лицом на кровать и заорала. К счастью, слои покрывал, одеял и мягкая перина поглотили ее крик. Слез не было. Только злость. И ликование: ей повезло больше. Ту женщину он убил, ее — нет. Выходит, что у нее есть маленький шанс.
Эта мысль помогла девушке хоть немного собраться. Она села и принялась вытирать липкие бедра и промежность шелковым покрывалом. Ей нельзя забеременеть. Это будет конец. Ошейник. Цепь, которую Малкольм будет дергать, чтобы контролировать ее. Томасин без ложного оптимизма оценивала свои шансы в таком случае: даже если она сбежит, рискует погибнуть от потери крови или инфекции, как многие женщины, встречавшиеся ей на пути, имевшие неосторожность надеяться на удачу. Беременность намертво привяжет ее к Капернауму, где есть какая-никакая медицина. И к Малкольму — ценность игрушки возрастет во сто крат.
Она осатанело вытирала подтеки, раздражая кожу, не зная, чего пытается этим добиться. Она не имела представления о том, какие меры стоит предпринять, чтобы спастись, но не оставляла потуги. Именно за этим занятием ее и обнаружила Дайана. Но ей лучше было не показываться Томасин на глаза, ибо она тем самым предложила свою кандидатуру для эмоционального срыва настрадавшейся девчонки. Томасин вцепилась ей в горло, но женщина ударила ее и оттолкнула в сторону. Увы, сейчас Томасин была плохим борцом — силы оставили ее. Она осела обратно на смятое покрывало.
— Угомонись, — сухо оборвала Дайана, — ты сама виновата.
— Сука, — зашипела Томасин.
— Да-да, ты мне тоже очень нравишься, — усмехнулась женщина и, вопреки протестам девушки, приблизилась к ней с ватой и каким-то очередным пузырьком, — не вертись. Надо смыть косметику, а то…
— Отвали! Оставь меня в покое, гадина! — Томасин вышибла склянку из рук Дайаны, и неизвестное снадобье укатилось под кровать. Женщина проследила за траекторией ее исчезновения и недовольно закатила глаза.
— На меня-то ты за что обозлилась? — устало сказала она, — я всего лишь пытаюсь придать тебе человеческий вид…
— Ты втянула меня в это!
— Да ладно, — оспорила Дайана, — разве не ты сама готова была пойти на любые меры, лишь бы помочь своему придурку и остальным оборванцам? Ты знала, на что идешь. И не вздумай перекладывать вину на мою голову, мелкая неблагодарная тварь.
Томасин беспомощно зарычала. Ей нечего было возразить, но это не уменьшало ее ярости. Дайана сыграла в ее злоключениях не последнюю роль, хотя, по правде, не была виновата в том, что девушка позволила заманить себя в ловушку.
— Почему ты это делаешь? — упавшим голосом спросила она.
Дайана присела, заглянула в темноту под кроватью, но так и не отыскала сгинувший там пузырек. Она подняла глаза на Томасин.
— Ты не поймешь, — отрезала она и разгладила юбку своего шифонового платья от Диор, цвета молодой травы.
— Скажи…
В вечерних тенях лицо женщины казалось печальным. Тьма украла ее красоту, стерла сияние ее граней. Она ненадолго задумалась, то ли подбирая слова, то ли решая, достойна ли Томасин ответа.
— Ты не поймешь, — повторила она, — ты ничего не знаешь о преданности. Я не имею права осуждать его. Я перед ним в долгу.
И, словно испугавшись случайно вырвавшейся откровенности, Дайана наконец отыскала флакон и, шустро подхватив его, поспешила уйти. Томасин еще долго смотрела на дверь, закрывшуюся за женщиной, и пыталась уместить в голове услышанное. Она снова почувствовала себя диковатой девчонкой, расспрашивавшей Зака о тонкостях социальных взаимодействий, столкнувшись с непостижимой логикой обитателей этого дома. Очевидно, Малкольм считал себя правым, как и Дайана.