– А какой же это вы можете иметь интерес?
– В лице я почувствовал жар, словно меня обожгли пощечиной.

Роман стал покачивать головой от плеча до плеча и обсасывать свой язык.

– Ну, как вам сказать? Ну... все мы - люди грешные... Да только надоть те грехи покрывать...

Я, кажется, застонал было.

– Чьи... грехи?

– Хе-хе!.. Ну, какие вы непонятливые!.. Явдошины же!

Ступа вдруг как бы обдал меня запахом свежей рыбы и перегаром табака из трубки. Потом он вытянул губы ко мне с великим доверием:

– И слышьте, Иван Иванович, думки меня обсели...

– Вас, Роман, мысли обсели?!

– Как с одной стороны кинь, то с лица ее воду не пить. А с другой то за меня первая встречная пойдет. Потому как хозяин. Да и мужик еще хоть куда. Во-он, глядите, сколько?
– И он растопыренной пятерней указал на лежанку.
– А с третьей стороны и себя жалко. Потому как всем другим чернявые да чернобровые, в теле молодицы, православные, а мне - все не так, как людям... А и с четвертой стороны - надоть ее грех прикрыть! Вот какая случилася притычина!

Он опять обсосал свой язык и даже глаза зажмурил от сострадания к себе.

Господи, и почему ты не подсунул ему жирной да чернявой? Да еще и православной?!

Ядзя, любимая деточка, оказывается, что какое-то наваждение овладело мной, не разглядел я тебя как следует и только вот Роман Ступа открыл мне глаза...

Истинно сказано: "Не мечите бисер перед свиньями". А я скажу: не сочетайте в пару горлицу с кабаном!

Я чувствовал себя оплеванным и растоптанным. Но клянусь небом, звездами дальними: не осудил я к забытью ясную панну за то, что не пришлась по вкусу Роману Ступе. И не кричал я мысленно: "Ригор! Стреляй его! Семь пуль! Семь смертей! Стреляй в этого пожирателя сельдей - во имя Красной Звезды! Во имя всех звезд мира!" И только потому не желал я смерти Роману, что может оказаться среди его потомков и такое дитя, за которое простятся родителю все грехи, вольные и невольные.

Я уже и не помню, что сказал Ступе. И помог ли рассеять все его сомнения.

Одно только помню: не пожелал я ему ни добра, ни счастья.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой автор вместе с Яринкой подает сватам

рушники

– А что вы за люди и откуда идете? Издалека ли, близко ли добирались до нашего дома?
– это впервые в своей жизни Степан говорил не свои, а заранее заученные слова.

Стояли перед ним двое с посохами - старосты, третий - жених - возле порога.

Хороших сватов подобрал себе Данько: один - хозяин завидный Тадей Балан, чернобородый, с разбойничьими глазами мужик, лицо вечно недовольное, голос скрипучий, а сам нетерпеливый, даже постукивает посохом, второй - фельдшер Диодор Микитович Фастивец.

– Мы люди нездешние...
– угрожающе проскрипел Тадей.

Но Диодор Микитович перебил его:

– Тихо! Надо уважать! Я ить здеся первой человек! А ты - куда конь с копытом, туда и рак с клешней... Невежи, каналии! Так вот, случилась пороша, а я и говорю своему подчиненному: пойдем искать зверский след. Ходили, ходили и уж сильно сумлеваться стали, ан видим - идет наш князь Данько, поднимает уверх плечи и говорит нам такие речи: "Уж вы, охотники, помогите мне куницу упоймать!" Вот мы и пошли у это самое время скрозь, в ваше село пришли и на след напали. Зверушка эта в ваш двор забежала, а со двора в хату и села в комнате. Вот и нашему слову конец, а вы дайте всему делу венец - отдайте нашу куницу, а вашу красну девицу... А теперь ты обратно говори, - указал Диодор Микитович большим пальцем через плечо на Тадея.

Балан, обиженный пренебрежением к себе, долговато сопел, но потом пересилил себя.

– Ну, так говорите, - проскрипел сквозь зубы, - отдадите или пускай подрастет?

– Ну, что же мне, доченька, делать?
– голос Степана звенел неподдельной тоской.
– По сердцу ли тебе нареченный?..
– Ждал с печальной надеждой, даже дыхание затаил.

София подтолкнула, дочку, и та, как завороженная, начала обломком ножа колупать печь.

Данько от порога следил за нею, и с лица его не сходила неподвижная ядовитая ухмылка. На Степана он поглядывал с откровенной враждебностью. Он хорошо знал, что влияние в семье будущего тестя не заходит далее порога. И Данько с явной скукой выслушивал нудное разглагольствование сватов и неторопливую, какую-то вроде немощную речь Софииного примака:

– Люди добрые, ловцы-молодцы, что же вы натворили: меня старого (так и сказал - старого!) с дочкой пристыдили. Но сделаем так: хлеб-соль принимаем, доброго слова не чураемся, и чтобы вы нас больше не срамили, что задерживаем вашу куницу, а нашу красну девицу, вас повяжем. А ты, дочка, кончай печь колупать да давай чем ловцов этих связать. Иль рушников нету? Может, мать не научила, а ты сама ничего и не напряла?..

Яринка медленно-медленно, точно плыла во сне, пошла в комнату и вернулась с рушниками и платочком на блюде. Поклонилась в пояс сватам, подала рушники, подошла к Даниле и будто в сердцах засунула платок ему за пояс. И потом, вся горячая, как пион, растерянно потупилась посреди хаты. Она и сама не знала, спит она или ей это мерещится.

Повеселевшие сваты, покряхтывая, обвязывали рушниками друг друга через плечо, а Степан взял с полки свой хлеб и преподнес главному свату Диодору Микитовичу.

– Отдаем вам, ловцы-молодцы, честь.

– Ну, благодарствуем, люди добрые, за хлеб, за соль, за честной разговор!
– поклонился фельдшер.

– А теперь, сватоньки мои дорогие, прежде чем понести наш хлеб, выпьем да закусим чем бог послал!
– взяла их за локти София.
– И ты, Даня!

Отодвигали стол, усаживали сватов в красный угол.