И она завопила:

– Лелеяла, растила, ночей не спала! Думала - будет покорной да работящей!.. А она, бездельница, задурила голову такому человеку, красивому да именитому!.. Да не работает, как все люди, а все чудит да привередничает. И до коих пор это будет продолжаться, а?! Косы повыдираю негоднице!.. Своими руками...
– София уж и не знала, что еще она сделает своими руками. Поэтому поутихла, шмыгнула носом и спросила спокойно: - Так где ж она, бесова дочка?..

С видом кроткого возмущения сваха молча поджала губы.

– Видит бог!
– загудела Палажка словно примирительно.
– А нам такое ни к чему.

– Вестимо, - вздохнула София и направилась в другую комнату. Там было уже все прибрано, но пол еще мокрый.

– Яри-ина!..

Молодичка лежала на кровати, укрытая плохонькой дерюжкой. Глаза так плотно зажмурены, как у человека, шипящего от боли. Должно быть, не желала видеть и мать - не шелохнулась даже.

– Ярина!
– еще раз позвала София.
– Что ж это ты, бесстыжая?! Ни стыда ни совести! Что ж мне с тобою делать, а?!

А молодичка молчала.

– Ну, ты гляди!.. Чудеса, да и только!

И обе свахи, не сговариваясь, вышли из комнаты. Палажка пошарила под тюфяком на нарах и вытащила веревку.

Поморгала мудрыми темными глазами - осуждение, насмешка, сочувствие, - протянула веревку Софии.

– Нате вам. На счастье.
– И приложила руку к щеке, будто у нее болели зубы.

Молчали.

"Сейчас скажет - заберите!"

"Сейчас скажет - заберу!"

И дожидались лишь, кто первая...

"А черта лысого!"

И переглянулись.

"Кого бог соединил, тех только бог и разлучит!" - так мысленно произнесла София.

И сваха поняла это, вздохнула тяжело:

– Ох, грехи наши, грехи!..

И София тоже поняла и тоже вздохнула - с облегчением.

– Грехи наши, грехи!.. Вот, гадство!..

Палажка была умна и осторожна. И хотя душу ее до сих пор жгла щемящая боль, загудела успокаивающе, с равнодушной ласковостью:

– Да уж как-нибудь... Ой, грехи наши тяжкие!.. Однако перемелется, мука будет... Не журитесь. Бог даст день, бог даст правду. И не принимайте близко к сердцу. Иль не было и у меня, да и у вас, чтоб белый свет становился не мил?.. Было. Бы-ыло!.. Бывало, что и под копной дитя приведешь, в глазах темень, однако жить надо и робить надо! И дети помирают, и сама за ними в яму бросаешься, и сама помираешь, да бог смерти не дает. И если восподь заповедал в поте лица своего, то и покоряешься, пока ангелы душу заберут. Вот и все, что нашего на земле.

– А правда, правда ваша!

Черная и большая, плоская, как тень, Палажка неторопливо сновала по хате, собирала на стол. Вытерла чарку внутри большим пальцем, небрежно стукнула ею рядом с бутылкой.

– Так садитесь.

И сама села, безрадостная и неподвижная, задумчивая и мудрая, как добрая ведьма.

– Так выпьем, чтоб обтерпелось!

– Дай боже здоровья!

Потом София плакала и чувствовала себя девочкой в келье суровой схимницы.

– Правда ваша, правда!..

Ей было неловко зайти к дочке еще раз. Размашисто поклонилась образам, поцеловалась со свахой и ушла.

Дома толклась бессмысленно, как лунатик, и все чего-то ждала. Какого-то вестника - и не доброго, и не злого. Раздевалась на ночь и поглядывала на окно - вот сейчас кто-то постучит. И страха не было, и радости от этой встречи не ждала.

А когда упала в постель, все тело и мозг налились холодной негнетущей тяжестью, перестала ждать вестника, мысли шевелились, как замерзшие пчелы, на мгновение загудели и внезапно смолкли.

Проснулась с солнцем уже без тревоги, но чем-то недовольная. Словно ее обманули.

За поворотом улицы послышался конский топот. Неслись наметом.

В сонном тихом селе этот звук воспринимался как стук встревоженного сердца.

Это никак тот вестник. Софии показалось, что по бокам и по спине ее погладила мертвая рука.

Степан...

Уже различала его лицо. Оно было черным, не только от плотного загара, но и от злой крови.

Знает... Зна-а...

Ноги ее противно задрожали, сердце оборвалось. И не могла тронуться с места.

Не доезжая до ворот, загарцевал, дернул жеребца за уздечку, ударил шпорами и перемахнул через плетень, вытоптав сажени две картофельных кустов.

И, бойко помахивая головой, конь пошел на нее.

И она уже видела черный огонь в глазах мужа, но нагайка в его поднятой руке - не для нее.

Все произошло так неожиданно, что она не успела даже вскрикнуть. Только ногам стало мокро, и от стыда, но не от жгучей боли, София съежилась, подставляя ему налитую раздвоенную спину. Но боль стала нестерпимой, и она закричала. Тогда Степан с остервенением выхватил саблю из ножен и плашмя ударил ее ниже спины.

И только от этого София пришла в себя и опрометью кинулась в дом. Пока он слезал с коня, женщина успела запереться на засов и, привалившись спиной к двери, всем телом чувствовала мощные толчки, когда Степан рвался в сени.