Шрифт:
Я люблю Революцию. За ее необычность, за пафос ее и искренность сердца.
Пусть никогда не выцветают красные знамена, которые мы сегодня принесли на праздник. Я люблю Революцию и за то, что она широко открывает объятия всем людям, всем, кто честен в помыслах своих. Я люблю ее и за то, что в переполненной ее душе нашлось место и для Нины Витольдовны с ее голенастой дочуркой, которая вот прижалась к матери, прячась у нее под мышкой, как цыпленок.
Речи, речи... Вроде бы все одинаковые, но сколько искреннего чувства в каждом слове!..
Вот, оказывается, в чем твое бессмертие, рыцарь печального образа, Иван Иванович, - в верном служении благороднейшей Даме - Революции!
Под конец снова выступал Ригор Власович. Собственно, не выступал, а читал телеграмму из Харькова - "Всем, всем, всем".
– Вот послушайте, товарищи бедняки и которые середняки! Разные живоглоты могут не слушать - не про них писано.
– И суровым голосом, откашлявшись и постучав пальцем по кадыку, Полищук начал медленно читать: - "Постановление ВУЦИК* от четвертого ноября 1922 года".
– Потом закашлялся, обвел взглядом собравшихся, нашел меня и поманил рукой.
– Вот, пускай уже дочитает Иван Иванович, у меня что-то с горлом... А вы чтоб слушали!
_______________
* В У Ц И К - Всеукраинский Центральный Исполнительный Комитет.
Я взошел на трибуну и принял из рук Полищука документ, напечатанный на пишущей машинке.
И начал читать.
Люди с жадностью ловили каждое слово, прикладывали руки к уху.
– Гро-о-омче!
– кричали мужики.
– Эй, вы там, бабы, ша!
– Это вы заткнитесь!
– "...одного года..." - повторял кто-то за мной.
– Да тише, чтоб вас...
Я повысил голос:
– "Сократить срок пребывания в местах заключения на одну треть, но не больше, чем на половину, всем осужденным на срок более одного года, кроме..."
– Амнистия, амнистия!..
– прокатилось по толпе.
Дальше я уже не мог читать - такой поднялся шум.
– Может, и Македона выпустят...
– Куда там! Ему - вышку!
– Пойдем в уезд всем миром! Как цыган, так и пальцем его не тронь!
– А лошадей красть - так им поблажка!
– Тихо! Ти-и-ихо!
– сложив руки рупором, крикнул Полищук.
– Кто там болтает попусту?! Не было еще суда над Македоном! Только после праздника! А про бедных цыган не злословьте! Потому как то не Македонова коняга была!.. Живоглоты несознательные! А вы, люди, их не слушайте!
Дома меня поджидала Палазя хроменькая, Македонова жена. В хату не вошла. Пятеро ее сыновей стояли перед нею тесным кружком, шмыгая носами и исподлобья поглядывая на меня. Такие же белобрысые, с водянистыми глазами, как и отец их.
– Вот так, Иван Иванович...
– сквозь зубы сказала Палазя.
– А дома еще четверо...
– Не я же народил их вам, Палазя!..
– Не народили, а со света сживаете!
– Ну?
– А то, что пошли в свидетели на Петра!
– А то, что он человека замучил, вас не касается?!
– Цы-ы-ыгана?..
– Эх ты!
– не сдержался я. А сам подумал: "Вот они, низменные сельди!" - Да разве человек вы после этого?!
Палазя заплакала.
– Смотрите: девятеро!..
– А у цыгана, думаете, меньше?
Палазя стала плакать тише. Только судорожно вздыхала и напряженными, ломкими пальцами сжимала худенькие плечики меньшенького.
– Застрелят...
– сказала и вопросительно и утвердительно.
– Н-не знаю... Суд разберется...
– Куда там... Там такие же, как вы... Такие безгрешные да добренькие...
– Может, на него распространится амнистия...
– неуверенно произнес я.
Она молчала, отведя от меня взгляд - ненавидящий, тоскливый.
Потом выдавила из себя:
– Ой, смотрите, Иван Иванович! Сегодня одно, а завтра - иное!
– Кем это вы меня пугаете?
– Н-не пугаю, а так просто скаж-ж-жу!
– Последнее слово она будто оттачивала на точиле.
– Уходите!
Загребая своих мальчуганов руками, как цыплят, Палазя поковыляла со двора.
Возле самых ворот вдруг обернулась и упала на колени. Простерла ко мне руки, потом стала биться головой о землю.
У меня в глазах потемнело.
– Вы что, с ума сошли?! Встаньте!.. Суд разберется... Я только свидетель... Не могу иначе...
Женщина будто и не слышала. Сердце у меня оборвалось.
– Я сделаю все... все... что в моих силах...
– И, согнувшись, побежал в хату.
Сердце билось так, что казалось - чувствую его собственными ребрами. Схватила одышка, чего раньше со мной никогда не бывало, даже в тот день, когда на моих глазах убивали человека.
Домашние бросились ко мне.