Яринка захлопала глазами.

– А на что тебе сдалась тетка Хирургия?
– спросил усатый ослабевшим от смеха голосом.

– Да... спросить про дядьку Степана.

– Про какого еще дядьку?

– Ну, нашего... отчима моего...

Он едва уразумел, чего она хочет.

– Курило? Ну, идем, провожу. Это как раз моя палата. Я там фельдшер. Ну и потеха!..

Он проводил ее до большого кирпичного дома в глубине двора. Вошли в тесные сени. Фельдшер велел ей сесть на скамью. В двери, за которой он скрылся, было прорезано окошечко.

Оставшись одна, Яринка осмотрела помещение, потом поставила кошелку на скамью и осторожно заглянула в приоткрытое окошечко. За ним оказалась большая комната. Стоял топчан, накрытый желтой клеенкой, у окна стол с картонными коробками. За столом - белая женщина с носом, похожим на клюв, и очень черными бровями. На ней был длинный белый фартук, а на голове тоже белая ермолка. Когда женщина невзначай взглянула на окошечко, Яринка быстро отшатнулась.

Ждать пришлось долго. От нечего делать, все еще вспоминая лохматого в вагоне, пересмотрела гостинцы в кошелке - жареную курицу, горшочек сметаны, масло в капустном листе, пирожки с яблоками и калиной. Не пропало, оказывается, ничего...

В соседней комнате послышались шаги. Вышла та самая строгая седая женщина, за нею, шаркая шлепанцами, Степан - в длинном синем одеянии, из-под которого выглядывали штрипки подштанников. Полу свитки Степан придерживал согнутой в локте рукой.

– Здравствуй, Яриночка...
– поздоровался он тихим от волнения и слабости голосом.

– Здра-а...
– едва слышно пролепетала Яринка. Она стеснялась белой женщины.

– Сестра?
– спросила та строго.

Степан смущенно улыбнулся, пожал плечами.

– Жена?
– Женщина без улыбки пристально осмотрела Яринку - ее зардевшееся лицо, сиреневую в белый горошек кофточку, под которой угадывались тугие кулачки грудей, черную широкую юбку и, пожалуй, поняла, что ошиблась.
– Молода.
– Белая женщина, словно осуждая, повернулась и пошла в свою комнату. И уже из-за двери, выглянув в окошечко, добавила: А вы недолго, - это касалось Степана, - а то застудитесь. А вам застуживаться сейчас опасно.

Яринка вся пылала. От стыда и гордости. В словах белой женщины было что-то греховное. И очень приятное - ее уже считают взрослой.

Понимала, что слова этой женщины она никогда не сможет передать матери. В них было что-то недозволенное и стыдное. И оттого, что это запретное, у нее даже запекло в груди от желания взглянуть на Степана, увидеть хотя бы краешком глаза в его глазах это самое стыдное и недозволенное. И она невольно резанула взглядом своих черных продолговатых глаз по лицу Степана, - у нее перехватило дыхание, и она, еще больше покраснев, потупилась. Ничего не удалось ей увидеть в глазах отчима. Они жалобно улыбались, словно виноватые. Может, даже от тех бесстыдных Сарриных слов - про него и про Яринку, - которых он не слышал, но легко мог догадаться. Или же за слова белой женщины. А может...

Он погладил теплой мягкой ладонью ее руку, которая сжимала ручку кошелки.

– Ну, как ты там... доченька...
– И она с глубокой печалью и в то же самое время с непонятной радостью почувствовала неискренность его слов.

И торопливо, чтобы он не заметил, как она все хорошо понимает, затараторила скороговоркой:

– Да вот принесла вам поесть, чтобы поправлялись. А мы все соскучились за вами, вот ей-ей... Да когда уж вы приедете...
– Чуть было не добавила: "потому как работы тьма", но сразу сообразила, что так нельзя, и закончила: - потому как мама все плачут... и сна вовсе лишились...
– И, чтобы он поверил в эту добрую ее неправду, честно-честно посмотрела ему в глаза.

Степан долго молчал. И улыбался все так же - печально и виновато. Наконец промолвил:

– Я, должно статься, не вернусь... домой. "Была у собаки хата..." горько усмехнулся.
– Я, должно, останусь здесь, в городе...

Яринка опустила глаза. Ей уже не было сил лгать.

– Ой, дядечка, и не говорите так!.. Мне вас жалко... Аж плакала, как услыхала... Ну приезжайте, ну скажите, что приедете!..
– И доверчиво положила руку ему на локоть.
– А мать...
– тихо махала другой рукой, - они сердятся, что вас подстрелили... Да вы не обращайте внимания - сердятся, сердятся да и пересердятся!
– И с необъяснимой для себя терпкой тоской добавила: - Никуда вы уже от них не денетесь... венчались же...

– Да, да...
– кивал он, думая о чем-то своем.

– Так я... и мать... будем заботиться о вас. Как поправитесь напишите письмо, я приеду на лошадях. Вот, буду ждать возле больницы сколь надо.

– Ты у меня добрая.

– Это и покойный дед Игнат говорили, - с гордостью сказала она. Когда я кормила их сметаной. Только вы про это матери ни-ни. Они страсть как не любят, когда даром добро переводят.

– Не выдам тебя, хорошая моя. А ты будешь счастливой. С таким сердцем должна быть счастливой.