– А Сашко Безуглый, главный комбед, в партию подал, - перевела Яринка разговор.
– Ездил в волость с Ригором. А жена его плачет, говорит: теперь бандиты и ее с детьми поубивают. Ведь и детей перекрестят в коммуну.

– Глупости!

– Ой, не скажите! Сашко велел жене образа выкинуть. Чуть не подрались. Так потом теща их помирила. "Отдай, говорит, доченька, образа мне на сохранение, а как перемена власти, так опять заберешь. А может, говорит, и просветит его господь".

– Ну нет!
– засмеялся Степан.
– Кто только в большевики записался, того, видать, только смерть спишет. Они такие!

– А Ригор хочет и Ивана Ивановича записать в партию. "Вы, говорит, нутром уже давно большевик". А Иван Иванович смеются. "Я, говорят, пока еще только наполовину..." А чего б они это так?

– В коммуну тоже надо уверовать. Но не всякий на это способный.

– А вы?

– Я?.. Должно стать, верую. Потому - за нее воевал. И еще воевать буду. Как бы там мать твоя на это ни смотрела.

Яринка опечалилась.

После долгого молчания сказала:

– А сегодня вечером у нас представление. Про казака Назара Стодолю. И я пошла бы...

– Ну так в чем же дело?

– Мать не пускают. Говорят - рано тебе еще на вулицу. А вон все, что вместе со мной штыри группы закончили, уже и на вечерницы ходят. Еще и больше того - в читальню. А там такое... такое читают!.. И про любовь.

Степан засмеялся.

– Ну, не горюй. Я поговорю с матерью. Непременно.

– Вот спасибо вам! А то уже девки смеются с меня. "Лягушонок да лягушонок!" А они - девки!.. Хе!

– Ну, ну. Ты уже и вправду взрослая!

Яринка бросила на него беглый взгляд - не смеется ли. Потом поджала губы:

– Как работать - так девка, а как на вулицу...

– Ну сказал же тебе!

До самого дома Яринка сидела на телеге гордая и напряженная от счастья - даже отчим признал ее взрослой.

Поэтому со взрослым равнодушием смотрела, как мать бесстыдно повисла у Степана на шее, как вся сотрясалась от счастливого плача.

– Ой, Степушка! Ой, родной мой!..

А он бережно гладил ее спину, время от времени бросая быстрые взгляды на падчерицу, которая смотрела на мать строго, но без осуждения. Степан даже подморгнул Яринке - гляди, мол, как оно на свете бывает...

– Ну вот... вот...
– бормотал он.
– А ты бранила... И такой, мол, и сякой...

– Ой, не говори так... Не надо... Да разве ж я со зла?.. Ведь не чужой ты мне! Душой за тебя болею...

Яринка немного постояла и пошла распрягать лошадей, а мать со Степаном долго сидела на завалинке и что-то говорила и говорила слабым, виноватым и немного скрипучим от слез голосом. Потом позвала Яринку, отсчитала ей пятаками сорок копеек.

– Возьми, доченька, полбутылки. Да не мешкай.

Хотя и стыдно было идти Яринке за горилкой, но согласилась ради отчима.

Принесла посудину под полою кофтенки, небрежно стукнула о стол, подозрительно глянула на мать и Степана.

Мать собирала на стол полдник.

– Садись и ты, Яринка, - сказал Степан и поставил на стол три граненых стопки. Налил себе и жене полные, Яринке - половинку.
– Пускай! властным движением остановил Софию, собравшуюся было возразить.

Яринка из любопытства - она уже считала себя вполне взрослой наклонилась к столу и рассматривала, как серебрится поверхность жидкости в чарке.

– За здоровье!
– выше головы подняла стопку София.

– Будем!
– подтвердил Степан и чокнулся с Яринкой.

Девушка покраснела от гордости - первая ее чарка!
– попробовала, сморщилась, закашлялась и вытерла рот двумя пальцами.

– А, чтобы ты сказилась!
– сказала не раз слышанное от взрослых женщин.

Мать с отчимом засмеялись и налили по второй.

– Ну, Степушка, это уже за то, чтоб тебя больше не брали в солдаты!

Степан посмотрел на жену строго и пристально.

– Нет уж, София, что там ни говори, а буду воевать за советскую власть, пока жив!
– И, чтобы не оставить в ее душе сомнений, резко бросил содержимое чарки в рот. София болезненно сморщилась, а он, переводя разговор, сказал твердо: - Ну вот что, мать, Яринка у нас уже взрослая, начиная с сегодня будет ходить на улицу!

– Ой?!

– Да, так!
– Степан, может впервые, тяжелым и властным взглядом хозяина посмотрел ей в глаза.

София приуныла. И не потому, что дочка выходила из-под ее власти, а оттого, что впервые почувствовала над собой подлинную мужскую власть.