Наконец, с парома свели пару лошадок, запряжённых в изящный экипаж. На берегу все чинно расселись, и к храму подкатили благодетели.

На козлах правил Ингмар в чёрном штопаном на спине камзоле и чёрной треуголке со споротым галуном начальника ингерманландских почт, богаче, чем у иного губернатора. На господском сиденье благожелательными кивками отвечала на приветствия горожан Анна Елизавета Стен фон Стенхаузен. С нею рядом сидела младшая её дочь, а на противоположной скамье, лицом к ним, торчал управляющий Тронстейн.

Когда экипаж остановился у ворот церковной ограды, из кирхи проворно вышел бургомистр Генрих Пипер и подал ручку фру. За ним следовал кронофогт Сёдерблум, который помог сойти фрекен Рёмунде Клодине. Со своего экипажа сошли ожидавшие их появления старшая дочь Мария Елизавета с мужем своим Якобом Коновым и сестрою его Эмерентией Катариной. Юнкер Конов в прошлом году удачно женился и получил в приданое усадьбу с землёй на соседнем острове Уссадище, да прилично денег, и начал строить достойную супруги своей мызу, уже получившую название Конов-хоф. Мария Елизавета из этих же денег завела три кроге на проезжих местах, которые стали приносить в семью регулярную прибыль. Она же следила за сбором средств и, освободившись из-под материнской власти, управлялась со своими крестьянами лучше наёмного управляющего. Якобу Конову оставалось только присматривать за плотниками, носить новые ботфорты и шляпы, да хвалиться перед товарищами достоинствами семейной жизни. Для гарнизонного кавалериста это был резвый аллюр, и многие завидовали ему.

Теперь вся семья была в сборе. Стало можно начинать. Последний раз прозвонил колокол, оповещая собравшихся и подгоняя опоздавших. На крыльцо храма поднялся пастор. Все мужчины сняли шляпы, мужики — шапки, а женщины и бабы почтительно примолкли.

Начал Фаттабур с благодарственной молитвы, ни полслова не упомянув об огне небесном или ещё чем, сошедшем на землю через сожжённый крест. Затем пастор восславил щедрость фру Анны Елизаветы, воздал хвалу плотнику Веролайнену, который выбрал на верфи лучший материал из хорошо просушенного корабельного леса, и превознёс талант Ингмара, облагородившего дерево искусной резьбой. В награду за старания плотнику с сыном и Ингмару будет оказана честь установить новый крест на шпиль кирхи, дабы украсить Ниен на долгие годы.

И хотя плотник с сыном были православными, деньги Стена фон Стенхаузена позволяли им казаться истовыми тружениками.

Генрих Мартенсон Фаттабур окропил изделие святой водой и прочёл молитву.

В завершение пастор призвал спеть хвалебные сто сорок четвёртый и сто сорок восьмой псалмы, которые и затянули собравшиеся подле него доброхоты, обладающие громкими голосами. Главными их достоинствами явилось желание петь и знание текста на языке королевы. Ими оказались набожный фогт Сёдерблум, купец Пим де Вриес, Безобразная Эльза с матерью и юный Олли, смышлёный сын купца Ильмарина Тапио. Пастор начал, хор подтянул. За ними нестройно замычала толпа. Её жужжание постепенно переросло в гул, и когда он стал звучать угрожающе, пастор воздел длань к небу и чистым голосом закончил:

— Хвалите Господа, все народы, прославляйте Его, все племена, ибо велика милость Его к нам, и истина Господня вовек. Аллилуйя!

На том великое действо освящения кончилось. Пастор призвал на первую воскресную проповедь и удалился в храм, а за ним потянулись самые достойные люди Ниена и прилежащих островов, для которых шведский был родным или хорошо знакомым.

Малисон оглядел скопившееся возле него семейство и молвил:

— Ну, пошли, что ли, отобедаем.

— Пошли, — не торопясь ответствовал по-русски Петри Хейкинпойка и огладил длинную белую бороду.

— Пошли-пошли, — заторопилась Аннелиса. — Хельми, Аапели!

И только мать её Лумиелла ничего не сказала, а степенно пошагала вразвалочку. Была она осанистая, дородная старуха с плоским лупоглазым лицом и жёлтыми, выбивающимися из-под платка волосами. Малисон ещё ни одного слова от неё не услышал.

Он повёл их по Королевской улице, чтобы показать город с лучшей его стороны. Аапели, мальчик лет девяти-десяти, старался шагать рядом с дедушкой и помалкивал, подражая ему, но еле сдерживался и стрелял по сторонам глазёнками. А вот Хельми удалась в мать, она была вертлявой и болтливой, года на три старше братца и не в пример ему улыбчивой. Наряд её был увешан точёными ракушками, которые мелко постукивали при каждом шевелении, а движений у Хельми было премного.

Дети бегали босыми. Малисон заметил, что старый печник Петри явился на церковное торжество в лаптях. Только Лумиелла была обута в мало ношеные ступни, должно быть, праздничные. Аннелиса же щеголяла в сапожках, которые Малисон ей сам и подарил.

Жизнь в городе определённо красила человека.

Шли долго, и когда дошли до хмельного поля, гости приуныли. Густые плети на высоких рамах казались им лесом, незнакомым и неприветливым.

— Мы пойдём туда? — спросила Хельми.

Наверное, они представили там избушку, а то и шалаш, куда собирается заманить их рыжий мужик с дурой-мамкой.

— Нам туда, — указал налево Малисон.

Они прошли мимо Средней улицы, завернули на Выборгскую и тогда Аннелиса сказала:

— Вот наш дом.

Зайдя на двор, Петри ажно крякнул, захватил бороду в горсть, а Лумиелла неразборчиво что-то сказала ему по-фински.

Поднялись на высокое крыльцо и зашли в просторную избу. Ходили-бродили-оглядывались. Всё им было здесь в диковинку: и отдельная свётелка, и окошки со стеклом, по которому можно было постучать пальцем, и множество сундуков, ничем не застеленных. То есть на них не спали и даже не собираются, — а ведь сколько можно было народу пустить! — и всё это богатство простаивает.