Человек крепко сжал руками седеющие виски, потом принялся ощупывать ноги.

— Врагу не сдается наш гордый. «Варяг», — вдруг запел он хриплым, надсадным голосом.

Гулым в ужасе забился в угол. Остаток ночи он не спал, испуганно прислушиваясь к стонам соседа. Днем матрос заговорил.

— Не пойму, перебили или целы кости?.. Ничего, вот мы опять здесь, — и, тяжело взглянув на Гулыма, спросил: — Вроде из новичков? Кто будешь?

— Новоселовский, Гулым, — поспешно ответил тот.

— Как попал сюда, спрашиваю?

Гулым рассказал.

— Уже на своих холуев начинают бросаться? Ничего. Ты с ними столкуешься скоро, вам пакостить не привыкать. В девятнадцатом отцы ваши были японскими холуями, теперь — их детки.

— Зря лаешься. Отец по своей дурости попал, а мне уж деваться некуда. А к вам по нужде ходил: жизни решиться боялся. Ан, все равно ничего не вышло — отозвался Гулым.

Матроса заинтересовали безрадостная жизнь Гулыма, японские порядки.

— Я думал, вы все у них на веревочке, — признался, он.

— Много есть и таких, кто за старое злобствует. Иной — ради наживы. И деньги-то эти, пропади они пропадом, на доброе не идут. А много есть и таких, которые на вашу жизнь душевно завидуют.

— Эх ты, дурья башка! Ну и оставался бы там. Вашему брату особо не радуются, но и не прижимают. Пришел, заявил честно, никто не упрекнет.

— Не одну ночку думал над этим. Да нет, видно, заказано мне к вам. Тут, видно, и подохну. — Помолчав, Гулым спросил: — А ты как попал сюда, ежели не запретно сказать?

— Запретного ничего нет. Служил на торговом судне, в последний рейс японская подводная лодка потопила. Часа через четыре подобрали. Потом объявили, что, дескать, от нас правительство отказалось. Начали мы шуметь: ведь этой басне, и ребенок не поверит. Ну и угодили сюда, в приют. Двое были послабее, умерли, одного пристрелили, одного куда-то ночью увезли, а я еще скриплю… Мучают они, сволочи, на допросах, да только черта выпытают… По всему видно, скоро и мне конец…

— Чего бога гневишь? Чай, живой? — испуганно замахал руками Гулым.

— Ладно, не буду… Ты вот что, если мне каюк, после карцера разыщешь Артема Зотова и скажешь, что боцман Шамрай выдержал, — он попробовал подняться, но сморщился и безнадежно махнул рукой. — Вот тебе, говоришь, и бога гневить… Единственное только и цело, — показал он на свои большие огрубевшие руки. — Эх…

— Люты вы на японца, — заметил Гулым:

— На японца мы не люты, японец японцу рознь. На японских кровососов мы люты. Вы с ними заодно, и то люты…

— Вона! Нам они жизни не дают.

А нам?

— Ну вас теперича микада милует, не ввязывается в войну.

— Крепко вам японцы мозги засорили! Не милует, а боится промахнуться…

Шамрай неожиданно умолк и прислушался. Из коридора донесся приближающийся топот.

— Идут, милостивцы! — сердито сплюнул Шамрай и крепко выругался: — Помоги-ка встать.

— Лежал бы…

— Ну! — прикрикнул боцман.

Его лицо испугало Гулыма. Матрос привалился спиной к стене и скрестил руки на груди.

В карцер заглянул фельдшер. Он долго, с немым изумлением смотрел на матроса. Потом медленно подошел к нему и, поддев, как кочергу, ногу под его колени, резко толкнул. Боцман тяжело осел на пол. Японец с самодовольным видом отошел к двери и заговорил с сопровождавшим его офицером. Тот утвердительно кивнул головой. Указав на Гулыма, выкрикнул:

— Ходи!

Никула побледнел и растерянно взглянул на боцмана.

— Благословлять поведут? — спросил он.

— Крепись, Никула! С тебя взять нечего, — подбодрил его на прощание Шамрай.

К удивлению Гулыма, его привели на пустырь за сарай. Воздух здесь был пропитан зловонием: где-то разлагалась падаль. Никулу затошнило.

Сопровождавший его жирный, с заплывшими глазами ефрейтор швырнул лопату, приказал:

— Коко хору! Это… ямо, ямо!

Гулым понял и испуганно взглянул на японца. Но тот поспешил отойти к сараям, где зловоние чувствовалось слабее. Оттуда он погрозил кулаком и показал на винтовку. Когда яма была готова, ефрейтор бросил:

— Коросе! — И махнул рукой, чтобы Гулым шел впереди.

«Зря спужался. Видно, худобина какая подохла», — обрадовался он.

Когда возвратились в карцер, ефрейтор указал Гулыму на матроса.

— Оу! — выкрикнул он.

Гулым оторопело смотрел то на японца, то на Шамрая.

— Не понял? — спросил матрос. — Вали меня на плечи и неси к яме.

Никула испуганно попятился и быстро перекрестился.

— Оу! — уже сердито прикрикнул японец.

— Бери! — сердито проговорил Шамрай. — Этим меня не спасешь.