* * *

Получив вызов полковника Хасимото, майор Танака немедленно выехал в миссию. В приемной он застал несколько офицеров. Отдав общий поклон, он присел и закурил папиросу. Разговор вращался вокруг сообщения императорской ставки о сражении в районе Соломоновых островов и изумившего мир поражения немцев на Волге.

— Я считаю, господа, что неудача германской армии, еще ни о чем не говорит, — авторитетно вмешался Танака. — Германия в ближайшее время оправится, и наступит момент, когда мы двинемся навстречу ей через Сибирь.

— Безусловно, — согласился сидевший рядом капитан.

Разговор то и дело прерывался: всех угнетала неизвестность экстренного вызова. Наконец, офицеров, пригласили в кабинет Хасимото.

— Вчера я возвратился из штаба, получив ряд указаний и инструкций главнокомандующего Квантунской армией, — резко, как обычно при раздражении, заговорил полковник. — Эти указания вызваны некоторыми изменениями в наших планах на ближайшее время. Главнокомандующий указал, что проводимые на границе мероприятия должны на время приобрести форму скрытых ударов, а не демонстраций… Конечно, за действия различных группировок, имеющихся на территории Маньчжоу-Го, Япония ответственности нести не может и не будет. Русские эмигранты могут по-прежнему взрывать туннели, мосты, эшелоны — это их дело. Они мстят, за свое. Мы предоставляем свободу Действий любым партиям и группам, борющимся за свои права. — Хасимото остановил свой взгляд на карте России. — Главнокомандующий склонен думать, что удар русских далек от решающего… и наше время еще наступит.

Конечно, Хасимото не распространялся здесь о сведениях, полученных через старого друга, полковника из адъютантской части главной квартиры. Тот рассказал, что генеральный штаб обеспокоен не только положением на Западном фронте. Поражение Германии на Волге активизировало действия противников империи на Тихом океане. Завязались бои, инициатива которых находится не в руках Японии. В последнем морском сражении у Соломоновых островов имперский флот потерял линкор, три крейсера, пять эсминцев и восемь транспортов. Японские силы отступили на север…

После совещания Хасимото оставил у себя в кабинете майора Танака.

— Как с акцией Жадова? — спросил он.

— Пока никаких сведений не имею, господин полковник, — доложил Танака.

— Результаты допроса русского шпиона… этого… Гулыма? — снова спросил Хасимото.

— Он все отрицает! Говорит, что русские обнаруживают их по… хари…

— Что есть хори? — быстро спросил полковник.

— Лицо…

Ответ майора вдруг привел Хасимото в ярость.

— Вы… Направьте его в «Хогоин»! — стукнул он кулаком по столу. — Немедленно!

— Слушаюсь, господин полковник!

— Что капитан Икари?

— Он выполнил свой верноподданический долг, — торжественно доложил Танака. — Вот предсмертное письмо.

Майор положил на стол конверт, запачканный кровью.

— И последнее, — раздельно проговорил Хасимото. — Сколько вы потеряли солдат в последнем инциденте?

В этом вопросе Танака прочел свой приговор.

2

Лагерь «Хогоин», что в переводе означало «Приют», располагался на окраине Харбина. Это был лагерь для русских военнопленных. В официальных бумагах штаба Квантунской армии и главной военной миссии он именовался «Научно-исследовательским отделом». Подобных «научных» учреждений в Маньчжурии было подготовлено много. Но «Хогоин» уже «работал». В него направляли всех русских, попавших по каким-либо причинам в японскую жандармерию. Даже многие офицеры точно не знали, что делается, в «Хогоине». Официально счищалось, что там ведется какая-то научно-исследовательская работа. Из-за колючей Проволоки, которой был обнесен лагерь, никто не выходил живым. Сюда и доставили рейдовика Никулу Гулыма. В препроводительной бумаге говорилось, что он Сочувственно относится к большевикам и принимал участие в убийстве начальника муданьцзянского белогвардейского отряда.

После «обработки» Никула очнулся в холодном сыром карцере. Морщась от режущей боли в животе, он злобно ругал Хрулькова: «Дурак безмозглый, влез под кулак, сам подох ни за что и мне, видно, придется подыхать тут».

Осмотрев мрачное помещение, Гулым сплюнул и, не зная, чем заняться, начал простукивать стены. Скоро он обнаружил надписи на них и, чтобы скоротать время, принялся по складам разбирать написанное. Первые же строки поразили его:

«Пусть вытянут все жилы, буду плевать им в лицо. Красноармейца нельзя заставить торговать своей Родиной. Дегтярь».

«Вчера подвешивали за руки. Когда сняли, не помню. Варов».

«Перебили ребра, выбили глаз. Завтра, наверное, смерть. Прощай, Родина! Черкашин».

— Господи Иисусе! Куда ж это меня? — растерянно бормотал Гулым.

Лоб его покрылся холодным потом. Надписи рябили в глазах — мелкие, нацарапанные похоже, иголкой, крупные, выведенные, наверно, гвоздем. Но Гулым был уже не в состоянии читать их. Он с ужасом смотрел на прыгающие перед глазами буквы.

Ночью, когда Гулым чутко дремал на холодном цементном полу, из-за дверей послышались крики охранников и глухая возня. Загремел засов, дверь с визгом распахнулась, и в карцер влетел человек. Ткнувшись головой в противоположную стену, он заскрипел зубами. Когда он сел, Гулым увидел при тусклом свете высоко подвешенной к потолку лампочки его распухшее, землистое лицо, изорванную окровавленную рубашку, из-под которой виднелась матросская тельняшка.