От Федора Ильича Сергеева зашла в землянку накинула шинель и, чувствуя на себе взгляды подруг, вышла. Ей хотелось побыть наедине, разобраться в мыслях. Вечер дышал уже весенней ласковой свежестью. Деревья и кусты потемнели, и на редких проталинах пробивалась чуть заметная прозелень. Покой пробуждающейся природы только изредка нарушали то призывной крик фазана, то посвистывание ободренного теплом гуляки-бурундука.

Валя медленно направилась к Волынке. Усевшись на полусгнивший пень, она задумчиво смотрела на ноздреватый серый лед.

— Вот вы где! — услышала она позади себя голос Рощина. — Нельзя же так…

Валя вздрогнула и быстро встала.

— Как вы меня испугали, товарищ капитан.

Рощин смотрел на нее вымученным, усталым взглядом Валя все поняла.

— Я и сама не знаю, как могла просмотреть. Анатолий! Ты… — Уткнувшись в его грудь, она разрыдалась.

— Что ты, Валя! — испуганно воскликнул капитан.

* * *

Персональное дело Варова было необычным, и потому Бурлов решил пригласить на комсомольское собрание всех разведчиков, начсостав батареи и пограничников.

Варов сидел на первой скамье. Сжав до боли руки, он смотрел в пол. Петра бил мелкий озноб, и оттого он казался особенно худым и щуплым. Сознание сверлила только одна мысль: «Не попал… Руки дрожат». Варов еще крепче сжимал подрагивающие пальцы.

— Да, они ежедневно убивают наших бойцов, хотя и не воюют с нами… Они причинили Петру, большое горе. Но он не имел права делать то, что сделал. Стрелять так, как стрелял Варов: без войны, из-за кустов, в ничего не подозревающего солдата, значит довершить преступление, — стараясь быть спокойной, говорила Сергеева.

…Варова привел капитан Козырев. Обходя утром границу, он услышал выстрел, донесшийся от ближней сопки. Послав наперерез к границе пограничника с собакой, капитан поднялся на сопку, обнаружил свежие следы, а по ним нашел лежавшего в кустах бойца.

Тот напряженно следил за тренировавшимися на той стороне пограничниками. Японские солдаты скрыто подползали к манекену красноармейца, поднимались и били ножом в спину. Когда очередной солдат встал в рост, лежавший под кустом Варов вскинул винтовку и настолько сосредоточился, что не слышал даже шагов Козырева. Поняв намерение бойца, Козырев в два прыжка очутился около него и успел толкнуть прижатый к плечу приклад к земле. Пуля ушла куда-то вверх. Но эта неожиданность не испугала и не удивила стрелявшего. Он даже не повернул головы. Полежав еще в таком положении, в каком застал его толчок Козырева, он медленно встал, взял винтовку к ноге и повернулся кругом.

— К-красноармеец Варов, — слегка заикаясь, глухо, доложил он, глядя в землю.

— Вы что, расстрел хотите получить? — взбешенно спросил Козырев. — Первым выстрелом что сделали?

— Мимо. Руки дрожат, — ответил Варов и вдруг заплакал бурно, не закрываясь.

Сдвинув брови, Козырев строго сказал:

— Идем домой.

Варов послушно поплелся за ним.

Бурлов выслушал рассказ Козырева, непонимающе взглянул на Варова и неожиданно рассердился:

— Чем заниматься надумал? Член бюро, отличник! Что, мол, дисциплина, пограничный режим, нейтралитет! Вот я какой великой смелости человек!

— Эх, товарищ капитан! Зачем так? — с обидой сказал Варов. — Я не ради геройства… Они отняли все! — и, протянув Бурлову конверт, отвернулся.

…Утром на батарею пришла почта. Новожилову она принесла несказанную радость: нашлась семья. «Мама была в партизанах, а сейчас восстанавливает колхоз», — сообщал сын, побывавший в родных местах. Рощин получил письмо от Курочкина. Между прочим бывший командир батареи сообщил, что набрел на след полковника Мурманского. «После снятия с дивизии на Дальнем Востоке он командовал полком, на фронте».

А в письме, полученном Варовым от односельчан, говорилось, что оккупанты повесили на Базарной площади его отца, инвалида гражданской войны, председателя райисполкома. Кинувшуюся на гитлеровцев четырнадцатилетнюю сестру пристрелили, а мать сошла с ума, бродила ночами по площади вокруг виселицы, звала сына. После освобождения района положили в больницу.

…Сейчас Варов почти не слышал, что говорили комсомольцы. В висках стучало, голоса, доносились глухо и невнятно. Он понимал только одно — его ругают, но раскаяния не чувствовал.

Только когда заговорил Козырев, Варов поднял голову.

— Вот этими руками, — капитан протянул их вперед, — за время службы здесь я отнес на кладбище двенадцать своих товарищей, и мои руки невольно тянутся к оружию. Но мы давали клятву — блюсти интересы Родины. А то, что вы сделали, товарищ Варов, — не возмездие, а слепая ярость. Час возмездия придет. И отвечать будут не японские солдаты, а те, кто воспитал в них звериный шовинизм, ненависть к русским китайцам…

После выступления Козырева наступила, долгое, молчание. Варову никто не предоставлял слово, но знали все, что он не может не ответить.