— Снова что-нибудь придумали? — заметив это, спросил Рощин.

— Придумалы. Утром подывымся, що выйде, — неопределенно ответил Федорчук.

— Товарищ Кривоступенко, — подозвал Рощин повара. — Завтрак праздничный. И чтобы к девяти часам утра разнести по постам.

— А как же мени?

— Оставить разговоры! К девяти быть на постах! Помкомвзвода подскажет, как.

На востоке уже угадывалась заря. Небо чуть подернулось голубизной. Большая и оттого свежая, точно выспавшаяся за ночь, луна клонилась к закату.

Отправив взвод на отдых, лейтенант с Варовым и Федорчуком пошли на наблюдательный пункт.

Пока добрались, рассветало. Не успел Рощин доложить о себе комбату, как с границы донеслась частая стрельба.

— О це парне дило, молодец Варов! — хохотал Федорчук. — Давай, давай, нейтралитетчики! — вдруг гаркнул он в полный голос.

— В чем дело? — оторопел Рощин.

— А вон, дивиться, — указал Федорчук на сопку, где они с Варовым ночью задержались. Почти у подножия ее стояло мастерски сделанное чучело в японской шубе и шапке. По нему один за другим опять раздались три выстрела. Чучело замахало руками. Японцы, очевидно, рассвирепели. Стрельба участилась, потом длинной очередью ударил пулемет. Из чучела полетели клочья, шапка подпрыгнула и отлетела далеко в снег.

— Бей, бей! — кричал Федорчук, — Патронов не жалеть! Все меньше останется.

В два часа дня Бурлов по телефону сообщил Рощину, что ночной «салют» японцев стоил дивизии сорока шести человек. На отдельных участках били боевыми снарядами по переднему краю обороны.

2

Хотя Москва по-прежнему оставалась на осадном положении и над ней все также по ночам висели сотни заградителей, торжественное заседание в столице, посвященное двадцать четвертой годовщине Октября, и военный парад на Красной площади состоялись. Это вызвало в войсках уверенность и оживление.

— Задачи советского народа и Красной Армии намного шире, чем национальная оборона, — говорил на собрании коммунистов батареи политрук Бурлов. — Наши задачи интернациональные. Они заставляют здравомыслящих людей других стран не оставаться в стороне от великой борьбы Советского Союза. Народы Америки Англии, Китая и десятков других государств принуждают свои правительства быть сейчас с нами, а не против нас.

На нас смотрят порабощенные народы Европы, попавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей. Великая миссия выпала на нашу долю. Будем же достойными этой миссии!

Коммунисты встали и возбужденно зааплодировали.

— Какие будут вопросы? — выждав, спросил председатель.

В блиндаже наступила тишина, слышалось только потрескивание дров в печке и тяжелое дыхание Федорчука.

— Ну, засопел, — толкнул его в бок Новожилов.

— Засопыш! — вдруг сорвался тот с чурбака, на котором сидел. — Скильки времени прошло, як мы в батарее? А подывыться на Галкина, Попова, та и еще есть. Чи воны достойны э-э… миссии? Так их не порабощенным народом показувать, а воронам. Всегда не заправлены, оружие у них грязное, стреляють с закрытыми очами, в билый свит. Товарищ лейтенант Рощин сегодня начав з ными стрелять, и не попалы! Час бывся… В наряд пидуть, страх навулыцю выйты: ненароком убьють!.. Та и мы добри. Треба их учить, помогать, а мы гогочем. Не по-партийному это…

Федорчук разошелся не на шутку. Бойцы понимали его горячность и чувствовали, что за его словами кроется дело.

— А завтра дадуть приказ лучших отправить на фронт, — постепенно успокаиваясь, продолжал он. — Кого пошлем? Товарища старшего сержанта, та Новожилова, та Варова, та Сергееву? А кто тут останеться вчить людей? Треба так зробыть, щоб вси булы добри солдаты. Щоб с каждого, колы треба, був младший командир… Та некоторые командиры… — замялся Федорчук, поглядывая на политрука.

— Ладно, Кондрат, не туда загнул, — осторожно заметил Новожилов, знавший, что критиковать командиров на собрании не положено.

— Говорите, говорите, Кондрат Денисович. Коммунисты не должны бояться правды. Отвечаем за батарею перед партией все.

— Я и говорю… Та чего там. Вот товарищ лейтенант Зудилин. Вчера Калмыков на стрельби промазав и каже, що винтовка погана. Вин его наругав, наругав. Потим бэрэ его винтовку, каже: отак треба стрилять. Бах — и за молоком!

— Показал! — рассмеялся плечистый усатый боец. Потом попросил слова Ошурин:

— Какая может быть дисциплина, если Кривоступенко на занятиях не бывает? Политподготовку — и то пропускает. Он у нас словно гостем себя чувствует.

— Кривоступенко вообще нужно убрать с кухни. Не место ему там, — подтвердил помощник командира вычислительного взвода.

Каждый говорил о недостатках в батарее, вносил свои предложения.

— Калмыкова надо кому-нибудь из нас взять под контроль, — сказал Новожилов. — Он, видать, человек стоящий. Товарищ старший сержант раз его пробирал, а я со стороны наблюдал за ними. Плачет у хлопца душа, а он это прячет под злостью да насмешками. Кое-кого из вычислительного нужно одернуть. Да и командира их взвода тоже надо поправить. Слово хорошего за службу от него не дождешься. А тут позавчера слышу разговоры и смех в управленческой крытой машине. Думаю: что там такое? Заглянул, — оказывается, Зудилин там с Огурцовой. Ну и выходки у него… — разведчик покосился на Бурлова. — А ведь по сути мальчишка еще. У меня сыны старше по годам. Как крикнет: «Какого черта шастаешь по машинам?» Правильно Федорчук, сказал: где уж тут дисциплина или учеба. — Новожилов умолк. Потом добавил: — И с народом мало еще бываем. Третьего дня подходит ко мне Земцов и высказывает: «Эх, Семенович, в жизни не прощу себе, что не вступил в молодости в партию. Все боялся, что наук не знаю. Ты, говорит, вроде старшего. Примите и меня к себе, как бы беспартийным большевиком. Тактически я неграмотный, а практически вот где эта наука в душе». Спросил я его, почему сейчас не вступает. Говорит: «А кто меня теперь примет? На готовое сейчас половина взвода будет проситься». Зло разобрало на самого себя. Вместе с ними живу, лясы точу, а про то, чего люди от меня ждут, и забыл.