* * *

Заметив вышедшего из горкома партии Бурлова, Клавдия заторопилась к нему. Федор Ильич шел свободно, чуть заметно припадая на правую ногу. В руках у него была тяжелая трость.

— Ну что, Федор Ильич? — с тревогой спросила она. — Что сказали?

— Порядок, Клава! Вот, видишь? — показал он какие-то бумажки. — Получил назначение.

— Подождите, подождите! Вы расскажите толком! Куда вас назначили? — нетерпеливо переспросила она Федора Ильича.

— Подальше от здешних мест! — пошутил Бурлов, подавая ей бумаги. — Читай!

Рядом, взвизгнув баллонами, остановилась легковая автомашина. От неожиданности Клавдия вздрогнула и крепко схватила Федора Ильича за руку.

— Сумасшедший! Куда прется! — воскликнула она. Из машины вышел плотный пожилой мужчина.

— Извините, пожалуйста! — проговорил он, очевидно, расслышав возглас Клавдии. — На чем порешили? — обратился он к Бурлову. — У нас останетесь?

— Нет! Рекомендуют в Приамурье замполитом МТС.

— Ну что ж — правильно! — после паузы одобрил тот. — Техники пока в сельском хозяйстве мало и плохая — довоенная. С запчастями трудно. Ожидаем в скором времени — армия должна кое-что подбросить. А вы берегите его: рано за службу берется, — обратился он к Клавдии: — И нам пока трудности не разрешают запретить ему и отправить месяца на два на курорт. Вместе едете?

— Нет, один! — поспешил ответить Бурлов.

— Советовать в этих случаях что-либо трудно! — заключил собеседник, взглянув на Клавдию, потом на Бурлова.

Попрощавшись, направились к Комсомольской площади. Несколько минут шли молча.

— Знаешь, кто это? — спросил Федор Ильич. — Секретарь горкома.

— Ну зачем? Зачем туда едете? — воскликнула она. — Вот и секретарь говорит, что нужно поберечься. Остались бы здесь, проверили здоровье.

— Я здоров, Клава! — недовольно прервал ее Бурлов. — В инвалиды зачислять себя не хочу.

— Федор Ильич! — обиделась Клавдия. — Вы же знаете, что я не так хотела сказать… Я перейду в общежитие, к девчатам. Целый дом в вашем распоряжении.

— Дом, Клава, как говорит Федорчук, не моя планида! — задумчиво отозвался Бурлов. — В собственном доме иногда плесень заводится…

— С чего бы! — не поняла Клавдия. — У нас дом на кирпичном фундаменте…

— Не то, Клава! — возразил Бурлов. — Дом привязывает к месту, сушит душу. Огородил клок, вроде дал клятву: будь не будь здесь город, полезный он, бесполезный, нужен ты здесь, нет, — все неважно, как-нибудь пробитую! Скорей, скорей — и в свой закуток, как в клетку.

— Клетка! — механически повторила Клавдия. — Я в этой клетке всю жизнь!

— У тебя, Клава, сложилась уже своя жизнь, а мне нужно всем этим обзаводиться снова.

— Почему же не здесь… не со мной, — чуть слышно прошептала Клавдия, глядя себе под ноги.

Она чувствовала на себе взгляд Бурлова. Этот неизвестный взгляд леденил Клавдию. Что в нем сейчас? Насмешка? Жалость? Удивление? Или все вместе. Что он сейчас скажет? Наверно пошутит? Бурлов остановил ее и взял за руки. Он был немножко бледен и растерян.

— Ты понимаешь, что говоришь? — незнакомым голосом спросил он. — Я здоров условно: для труда, для жизни… Ты молодая, красивая!.. Я не смогу с тобой танцевать, не смогу бегать, не смогу даже при необходимости надежно поддержать тебя… Я тебе, Клава, не пара, — хрипловато и грубо заключил он.

— Федор Ильич! — в отчаянии выкрикнула Клавдия. — Зачем вы так? Для меня вы…

— Нет, Клава, — остановил ее Бурлов. — Соберись с мыслями. Поживи одна, подумай. Когда человек на глазах, может и привычка сойти за настоящее чувство… Проводи до вокзала.

Когда паровоз уже протяжно свистнул, Федор Ильич привлек Клавдию и поцеловал ее в полуоткрытые губы.

— Ох-х! — счастливо задохнулась Клавдия. — Продам, брошу дом, приеду к тебе! — горячо прошептала она. — И дочь поеду, заберу: моя она будет, моя!

Бурлов промолчал.

4

Команда Рощина двигалась вдоль Амура, подрывая по два-три укрепления ежедневно. Накануне вышли к знаменитому ансамблю «Сэймон» — «главные ворота» — железобетонной береговой армаде в десять артиллерийских и девятнадцать пулеметных казематов, нацеленных на Благовещенск — центр Амурской области. Здесь и застал команду первый снег. Он посыпал с вечера крупными лохмами мыльной пены; окутывая ими кусты, увешивая деревья, устилая землю. Природа вначале вяло сопротивлялась, потом покорилась и вздохнула слабым морозцем в своем глубоком сне.