Я дверь на себя потянул и вошёл. Сначала замер на мгновение, все же, ворвался в чужую квартиру. Огляделся. Полумрак, свет горит только на кухне. Пусто почти, словно квартира появилась, а деньги на мебель – нет. Хотя, наверное, так и есть.

– Ма-а-а-у! – громогласно завопил кот.

Глянул на него – шерсть дыбом, хвост трубой, глаза в полумраке блестят. Думал накинется сейчас на меня, но нет, ждёт.

– Веди, – попросил я.

И он – повёл. В единственную комнату. В ней темно. Нашарил на стене выключатель, щёлкнул, вспыхнула не люстра, нет – лампочка, что с провода свисала. И я увидел Полину. Лежит на полу, свернувшись калачиком. Так и не скажешь, что беременная. К ней бросился, к себе лицом повернул, бледная, как смерть, но дышит, без сознания просто. Застонала едва слышно. Живот беременный на месте.

Можно было вызвать скорую. Но это – долго. Одеяло сдернул с кровати, начал аккуратно в него Полину заворачивать. Нечаянно коснулся живота. Потом осмелел и опустил на него ладонь полностью. И это решило все. Ребёнок умирал. Не будет здоровый благополучный младенец биться так, словно пытается вырваться наружу всеми доступными и недоступными способами. Ему там внутри было чертовски плохо. Живот просто выгибало в разные стороны.

Быстро подхватил на руки свою ношу и бегом к дверям.

– Дверь не запирается, – сказал коту. – Тут будь, никуда не уходи!

А воровать у Полины кроме кучи горшков с цветами и кота больше и нечего. Я боялся трясти Полину по лестнице, пришлось ждать лифт. Это ещё несколько секунд. В машине быстро устраиваю её на сиденье, пристегиваю, снова касаясь живота. Трогать живот мне страшно, вдруг ребёнок не шевелится там больше? Шевелится, просто слабее. Жму на газ. Полина в себя приходит, на меня смотрит, словно не понимая, что происходит.

– Кирилл?

– В больницу едем, маленькая.

Не плачет. Руки к животу прижимает. Молчит. Глаза закрыла, губы шевелятся, что-то шепчет безостановочно. Я телефон достаю, нажимаю вызов.

– Готовьте врачей! – кричу я. – Быстро, через несколько минут подъеду!

– Но мы не принимаем рожениц так, – недоуменно отвечают мне. – Только по направлению.

– Какого, – тут я выражаюсь весьма некорректно, – я в вашу богадельню тогда столько денег вбухал?

– А вы кто? – Осторожно спрашивает женщина.

– Кирилл Доронин!

– Сейчас направлю врачей в приёмное отделение.

Нас уже ждали. Я бегу с Полиной на руках, навстречу уже катят носилки. Переложил. Полинка не тяжёлая совсем, пусть и беременная. В руку мне вцепилась, не отпускает. Бледная, только глаза в половину лица.

– Документы? – спрашивают у меня.

– Какие, черт, документы, она же умрёт сейчас!

Катят в операционную сразу. Суетятся. Слова очень страшные – отслойка плаценты, острая гипоксия плода. Снимают с неё одежду, ощупывают живот. Про меня словно забыли. Или у них просто – если обставил реанимацию новым оборудованием, то все можно. Меня не гонят, я просто стою в сторонке и наблюдаю эту бешеную суету. Смотрю на Полькин живот. Как будто ещё меньше стал, чем был. Не шевелится больше, а ведь недавно просто выгибало его изнутри. На простыни, которая постелена на операционный стол красные пятна. Из Полины течёт кровь, и мне кажется, что врачи работают слишком медленно.

– Наркоз! – кричит кто-то.

Полина обмякает. Блеснул скальпель, я отвёл взгляд, но все равно словно острым по мне полоснуло. Тут про меня все же вспомнили – одна из пожилых медсестёр.

– Ишь ты, встал! – то ли удивилась, то ли восхитилась она. – Наделают миллионов, и думают раз новые русские, то все им можно! А ну-ка пошёл отсюда, стерильное помещение, операционная!

Погнала меня в коридор. Здесь пусто, нет никого, и тихо, только слышно, как переговариваются врачи делая операцию.

– Есть контакт! – наконец сказал один из них. – Сердцебиение слабое.

Я не выдержал и открыл дверь. Не вошёл, просто заглянул. И увидел ребёнка в руках врача. Маленький, просто невероятно. Словно не человеческий детёныш, разве люди бывают такими маленькими? Мокрый, в крови, пуповина тянется вниз. Не шевелится, не кричит.

Я не знаю, от кого Полина забеременела. Но это – её ребёнок. И сейчас я хочу, чтобы ребёнок начал кричать больше всего в жизни. Я никогда ничего так не хотел.

Ребёнка забирают в сторону, проводят с ним какие то манипуляции, а потом он начинает кряхтеть. Не плачет, а именно кряхтит. То ли сердится, что из мамы достали, то ли злится, что доставали так медленно.

– Я спешил, как мог, – шепнул я.

А потом понял, что у меня на глазах слезы, даже не помню, когда и плакал в последний раз. Торопливо их вытер, пока никто не увидел. Дверь в операционную снова закрыл.

Ребёнка в маленькой каталке через несколько минут выкатила та самая женщина, что меня из операционной выгнала. Увидела меня, улыбнулась, подобрела вдруг.