– Появилось дело - вам под стать, Николай Александрович, – даже не здороваясь заявил Фёдор Михайлович, когда я вошёл в кабинет.

Одет он был в дорожные платья и складывал какие-то бумаги в свою сумку.

– Отбываете, Ваше высокородие?

– Именно, голубчик, именно, – ответил Купцов, поправив лямку, – Срочно выезжаю в Минск, по прошению уважаемой еврейской общины. У них случилось страшное злодеяние – ритуальное убийство ребёнка. Если не раскрыть это дело, то случиться погром, к гадалке не ходи. Попахивает провокацией и разжиганием розни среди населения. Высшее руководство крайне обеспокоено этим событием. Им нет даже дела до убийства девяти человек.

– Девяти? – удивился я. – Что де делается то.

– Только представьте, – ответил Купцов.
– Негодяи совершенно с цепи сорвались. Продыху не дают. Вроде и теплее стало, а всё не угомонятся.

Действительно, летом с делами было несколько легче. С наступлением теплой поры многие преступные элементы, как тараканы, расползались в разные стороны, кто куда, преимущественно же в окрестности столицы, где, хотя и пошаливали, но на кровавые преступления решались довольно редко.

– Надо понимать, это дело теперь моё?

– Верно понимаете, голубчик. Бумаги на столе. Ознакомьтесь и употребите все усилия. На время моего отсутствия, передаю вам свои полномочия. Подписанный приказ в канцелярии, – отчеканил Купцов.

– Сделаем, Фёдор Михайлович.

– Я на вас надеюсь, – сказал Купцов, крепко сжав моё плечо. – Не подведите.

– Будем стараться, по мере сил, Ваше высокородие.

– Удачи.

– И вам, Фёдор Михайлович.

С этими словами статский советник покинул кабинет, а я же уселся в кресло и стал изучать подробности предстоящего дела.

Согласно извещению, в Литейном переулке произошло массовое убийство девяти человек.

Переулок этот представляет собой узкий, вымощенный крупным булыжником проезд, с лепящимися друг к другу домами и домишками, и ничем особым не отличается.

В одном из полуразрушившихся от ветхости домов, давно предназначенном на слом, в единственной относительно уцелевшей в нем квартире ютилась рабочая семья, состоящая из девяти человек. Четверо взрослых мужчин и пять мальчиков составляли эту семейную артель. Все они были родом из одной деревни в Рязанской губернии, и работали в Петербурге, все сообща, на мануфактурной фабрике.

Злодейство было обнаружено после того, как жертвы не явились на работу. Встревоженная администрация предприятия в то же утро послала одного из своих служащих справиться о причине этой массовой неявки, и последний, войдя в злополучную квартиру, был потрясен видом крови, просочившейся из-под дверей ее комнат и застывшей бурыми змейками в прихожей. На его зов никто не откликнулся. В доме царила могильная тишина. После рассказа своего служащего, администрация тотчас же известила об этом жутком происшествии сыскную полицию.

Перво – наперво, следовало отправиться на место убийства. Пока я собирался, дежурный доложил мне, что какой - то чиновник в форме желает меня видеть. От того что сбежать я не успел, делать нечего, пришлось просить. Вдруг что важное.

– Впустите.

С шумом раскрывается дверь кабинета, и высокий, осанистый господин, с гордо поднятой головой, в форменном кителе ведомства учреждений Императрицы Марии и с форменной фуражкой в руках, быстро подходит к столу, небрежно бросает на него фуражку и, не дожидаясь приглашения, плюхается в кресло.

– Что вам угодно?

– Да помилуйте! Это черт знает что такое! – стал возмущаться посетитель.
– Вчера ваши люди ворвались ко мне в гостиницу, перерыли все вверх дном и, не извинясь даже, ушли. Да ведь это что же такое? Житья нет, если каждый будет безнаказанно врываться в твое жилище! Да я, наконец, буду жаловаться на вас куда следует, если вы только не обуздаете ваших олухов!

Поначалу я даже опешил.

– Как ваша фамилия? – спросил я прищурясь.

– Коллежский советник Прутянский, – бросил он небрежно.

Будучи уже взбешенным необычайно наглым тоном моего посетителя да услышав еще фамилию этого шулера, я, к своему стыду, потерял всякое самообладание и, стукнув изо всей силы кулаком по столу, крикнул:

– Вон! Сию минуту вон, сукин сын эдакий! Да я тебя, шулера, не только из кабинета, а из Петербурга выставлю! Вон, говорят тебе!

И, встав из - за стола, я стал наступать на него. Нахалы обычно бывают не менее трусливы, чем наглы. Это вполне подтвердилось на Прутянском. Забыв на столе фуражку, он кинулся к выходу и, пугливо на меня оборачиваясь, стал царапаться и ломиться в шкаф, стоящий у стены, рядом с дверью.