– Двинь тазом, дорогая, и глянь, не бродит ли кто по коридору? Пришло время нам самим рассказать свои истории.

Через двадцать минут Нэнси чувствовала себя гораздо лучше. Ей в голову пришла одна мысль.

– Денден, а что ты делаешь завтра вечером? – спросила она, засовывая в ящики обрезки бумаги, чтобы Тиммонс не догадался, что кто-то здесь копался.

20

Раздался щелчок замка, и Анри медленно поднял голову. Боль уже не прекращалась. Его били целыми днями и часами. Раны не успевали заживать, и последние недели он чувствовал лишь крайнюю измождённость и жаждал, чтобы всё закончилось. Надежда его покинула, а в ярких белых вспышках боли его иногда покидали и любовь, и вера, и самосознание.

Иногда Бём что-то говорил, и он вспоминал, что в прошлом его звали Анри Фиокка, он был богатым и счастливым мужчиной, у него была красивая жена, и они проживали день за днём, купаясь в солнце и роскоши. Теперь это было похоже на какой-то сон. Дверь распахнулась. Анри ожидал увидеть своего очкастого мучителя с крысиным лицом. Его поражало, как тот из раза в раз умудрялся выдавливать из него – из тех ошмётков человека, в которые он превратился – всё новые и новые порции боли. Но это был Бём.

– Месье Фиокка, к вам посетитель, – сказал Бём на своём выверенном французском с английским акцентом.

Анри помнил, что до войны Бём изучал психологию в Кембридже, и иногда во время их бесед он пел дифирамбы тамошней архитектуре и выдающимся англичанам, с которыми ему довелось повстречаться. Бём никогда не присутствовал во время порок хлыстом, после которых со спины Анри свисали куски кожи. Он всегда заходил после.

Посетитель? Значит, мир за стенами всё ещё существует. Как странно. Он подумал: а вдруг это Нэнси? Если они взяли её, хватит ли у них жестокости бросить их в одну клетку? Да. И они будут издеваться над ней у него на глазах. Наверняка Бём знает, что только это заставит Анри говорить. Если Нэнси – у Бёма, и он это докажет, то Анри назовёт ему имена всех членов Сопротивления, всех до единого беженцев, кто ел за его столом, адреса всех явочных квартир, купленных на его наличные в начале войны, чтобы избавить её хотя бы от секунды этой боли. Конечно же, они её не выпустят. Они уже поняли, что она – Белая Мышь. Бём об этом сказал. Но если Бём приведет Нэнси и скажет: «Расскажи нам всё, что ты знаешь, и мы просто её застрелим, без пыток, без изнасилований», он согласится.

Бём принс из коридора два складных металлических стула и поставил их перед койкой Анри.

– Прошу прощения, месье Фиокка, правильнее будет сказать, два посетителя. – Он оглянулся. – Месье, мадам…

Послышались шаги, и в дверь протиснулись отец и сестра Анри. Габриэль взвизгнула и, прикрыв платком рот и нос, двинулась к нему с протянутой рукой. Отец, открыв рот, был не в силах сделать шаг. У него дрожали плечи.

– Оставлю вас, чтобы вы могли поговорить, – с тёплой улыбкой сказал Бём и закрыл за ними дверь.

Анри был не в состоянии двигаться. Говорить ему не хотелось. Сестра неровной походкой подошла к его койке и, рыдая, упала на колени.

– Что она с тобой сделала? Господи, помилуй нас!

Отец рухнул на стул. Единственным оставшимся глазом Анри смотрел на Габриэль. Она снова подняла руку и решилась дотронуться до его плеча. Анри не знал, одет он или раздет. Перед пытками его всегда раздевали. Потом иногда одевали, иногда – нет. Ему давно стало на это наплевать.

– Расскажи им, что ты знаешь, Анри, – послышался срывающийся голос отца. – Бём говорит, что они схватили большую часть активистов Сопротивления в Марселе. Он хочет, чтобы ты рассказал про Нэнси, где она может быть, что тебе известно о её планах.

– И тогда он тебя отпустит! – запищала Габриэль. – Он разрешит нам забрать тебя домой и выходить. Господи, Анри, разве недостаточно страданий ты вынес из-за неё?

Анри облизал губы. Он наконец понял. Они винят во всем Нэнси. Они решили, что это из-за неё он здесь лежит – почти без сознания, с изодранной в клочья кожей, со сломанными пальцами, без ногтей, с неузнаваемым лицом. Они решили, что это её вина. Как он мог родиться в этой семье? Это с ним сделала не она, а гестапо – кучка одержимых фанатиков, которые, жаждая власти, каким-то образом умудрились отравить собственную нацию, а потом распространить этот яд в другие страны. Не она, а нацисты, которые страхом и лестью захватили и держат под сапогом Францию, его любимую красавицу-Францию. У него не было сил объяснять им это. Пусть это сделают другие люди или бог.

– Оставьте меня.

Габриэль повернулась к отцу. Она словно помешалась.

– Папа! Объясни ему! Какая уже разница, ведь эта шлюха всё равно сбежала!

– Анри, ты должен подумать о своей семье, – сказал отец.

Значит, ей всё же удалось сбежать. Анри не знал, можно ли верить Бёму, который говорил, что ей удалось пробраться через все расставленные им сети. Он боялся, что это лишь ловушка, чтобы заставить его говорить, выдать секреты Нэнси. И, бог свидетель, ему очень хотелось о ней говорить. Но Габриэль не могла бы исполнить такой трюк, актриса из неё никудышная. Значит, Нэнси на свободе.

Боль не ушла, но Анри почувствовал что-то ещё. Возможно, мир. Да, мир. Он никогда не увлекался религией, а Нэнси вообще терпеть не могла, когда даже просто упоминали бога, но сейчас Анри ощущал, что за болью есть что-то, какое-то приятное и тихое место, в котором его будут ждать, когда придёт время. И возможно, это будет уже скоро.

– Вы не достойны дотронуться до подола юбки моей жены, – сказал он. Вернее, он надеялся, что ему удалось это сказать – с каждым днём выговаривать членораздельные слова ему было всё тяжелее. – А теперь оставьте меня, оба, оставьте меня в покое.