И само по себе не особенно приятное, а тем более для девицы, начинающей уже терять надежду наливать когда-нибудь чай мужу, — занятие это принимало характер одного из разрядов каторги при многолюдстве и бессовестности тех из гостей, которые, не зная, что с собой делать на «фиксах», имеют скверное обыкновение дуть по два, а то и по три стакана, не подозревая, конечно, что вторые и третьи стаканы полны не одним только чаем, но и такими проклятиями кротчайшей Евлампии Михайловны, от которых можно, по меньшей мере, поперхнуться.

Евлампия Михайловна уже разлила до ста чашек и стаканов и давно уже жаждет поскорее явиться в гостиную в своем светлом нарядном платье, со взбитой шевелюрой каштановых волос, придававшей ее закрасневшемуся лицу (еще бы: три часа у самовара!), с загнутым носом, вид попугая, выскочившего из клетки, — чтобы атаковать самого конфузливого, похожего на притаившегося зайчика, юнца-студента первого курса, который, в качестве статиста, обязанного иметь чугунные ноги, скромно и безропотно выстаивает, за неимением свободного стула, в виде живой статуи, у дверей кабинета, в надежде почерпнуть новые сведения об Абиссинии, насладиться феноменальным контральто и — главное — послушать с восторгом юной души «обмен мыслей» более или менее известных людей.

Но доктор из Абиссинии пока не делится своими наблюдениями. За эти дни он так много говорил, по неотступным просьбам рвавших его на части лиц (еще бы: приехал из Абиссинии!), о Менелике, его супруге и Маконене, что абиссинцы ему просто-таки очертели, и он предпочитал молча курить, прислушиваясь к тому, о чем говорят не в Абиссинии, а в Москве, его ближайшие соседи по заключению в кабинете.

«Феноменальное контральто» еще не приезжало.

Да и приедет ли?

«Этакая свинья. Обещала непременно быть, а уж одиннадцать, и ее нет. Не воображает ли она себя знаменитостью с своим дрянным голосом»!

Такие, не особенно корректные слона, произносит, мысленно конечно, всегда корректная Марья Ивановна по адресу «чудного контральто», и сердце ее полно тревоги, которую она тщательно скрывает от публики.

Авантажная в своем пунцовом шелковом лифе, плотно облегавшем ее роскошный бюст, с новой брошкой и с полным комплектом колец на руках, благоухающая, приветливая, улыбающаяся, зорко наблюдающая за течением журфикса, подходившая то к той, то к другой гостье, Марья Иванова подсаживается на край дивана к одной даме, незанятой разговором. Она еще раз выражает живейшую радость, что видит милую Екатерину Петровну, причем жмет ее маленькую худенькую руку, и незаметно оглядывает красивое, сшитое по новому фасону платье гостьи, которое она еще не видала на ней.

«Верно из Парижа привезла», — не без зависти думает Марья Ивановна и, прислушиваясь чутким ухом, «не вздрогнет ли звонок» и не приедет ли «эта свинья с деревянным голосом», — говорит задушевным тоном искреннего восхищения:

— Смотрю я на вас: какая вы интересная, Екатерина Петровна!.. Право, без комплиментов… Один восторг!.. Ну, ну, не буду, дорогая… А я на днях к вам… Мне нужно поговорить с вами о многом, о многом… Вы догадываетесь, что по делам нашего попечительства…

Гостья, хоть и не «восторг», но довольно миловидная изящная брюнетка, тотчас же принимает серьезно-озабоченный вид. Тонкие губы ее нервно подергиваются, и она несколько раздраженным и деловитым тоном сообщает, что очень будет рада… Необходимо «сговориться» и многое «вырешить». Пора поднять вопрос об изменении системы.

— А то у нас не серьезная благотворительность, а забава. Так нельзя! — внушительно и авторитетно прибавляет она.

— Вы правы, дорогая… вы правы… Так нельзя… Вы должны принять на себя руководительство. Одна вы! — отвечает Марья Ивановна и в ту же минуту вспоминает, что ей надо заглянуть на кухню, чтоб убедиться, в каком положении находится заливное из рыбы, куплены ли раковые шейки и не успел ли напиться повар… «Что-тогда будет с рябчиками!»

И отлично зная, что Екатерина Петровна, как рьяная благотворительница, раз сев на своего конька, не скоро с него слезет, Марья Ивановна спешит предупредить гостью, уже открывшую было рот, и прибавляет:

— На днях, дорогая, мы подробно обо всем переговорим… Это такое святое дело… А пока простите… Надо распорядиться… Мы ведь свои. Вы позволите?

— Пожалуйста…

Марья Ивановна поднялась с дивана.

Увидав в эту минуту одного господина, пробиравшегося в кабинет, чтобы покурить, Марья Ивановна, внезапно озаренная счастливою мыслью, перехватила его, как ловкий таможенный контрабандиста, и, шепнув ему со своею очаровательной улыбкой, что одна интересная дама желает с ним познакомиться, схватила его за рукав, повела, как бычка на веревочке, к благотворительной даме и сказала:

— Мосье Петров. Давно просил быть вам представленным.

— Очень приятно! — промолвила дама, не чувствуя, впрочем, большой приятности при виде худого верзилы, похожего на задумчивую цаплю, который покорно уселся на кончике дивана, несколько затрудняясь, как поприличнее убрать свои длинные ноги.

Давши таким образом своей приятельнице возможность просветить мосье Петрова на счет разумной благотворительности, до которой ему было такое же дело, как до китайского богдыхана, и приятно поразив самого мосье Петрова, которого избегали даже неинтересные дамы, — до того он донимал их статистическими беседами, не находя более любопытных тем, — Марья Ивановна исчезла на минутку из гостиной с победоносной улыбкой хозяйки, умеющей объединять общество и вполне убежденной, что, благодаря ее таланту, у них по понедельникам «весело» и «непринужденно».