Напрасно хозяин хотел приподнять настроение в кабинете и, сам несколько очумевший, подходил то к одному, то к другому гостю и говорил своим нежным вкрадчивым тенорком:

— Так-то, батюшка… Обмен мыслей необходим… Я всегда говорил, что нам нужно объединение везде, где возможно.

Каждый соглашался, но никто, в ожидании закуски, не чувствовал прилива красноречия. Даже вопрос, поднятый каким-то мрачным гостем о том: полезен или вреден оппортунизм в известных случаях, не вызвал дебатов вероятно потому, что все, в качестве женатых людей, были более или менее оппортунисты. Разговор шел вяло. Два «бессовестные» господина по прежнему не роняли слова, а один старый господин самым наглейшим образом поклевывал носом в углу оттоманки, соблазнительной подобно Капуе для Аннибала. Несмотря на подвохи хозяина, доктор, вернувшийся из Абиссинии, упорно не хотел делиться сведениями об этой стране.

Марья Ивановна, вернувшаяся в гостиную довольная и веселая (заливное удалось на славу и было гарнировано шикарно и за рябчиков не могло быть опасения, так как повар был трезв), заметила конечно, что хотя все «веселы» и «непринужденны», но что разговор иссякает, и «молодые люди» имеют несколько страдальческий вид, не зная, что еще рассказать.

И она пробует завязать общий разговор. («Когда же у нас, mesdames, будет клуб!»), но попытка ее терпит фиаско (об этом уже говорили и столько говорили!) и Марья Ивановна решает с быстротою своего энергичного характера, во что бы ни стало извлечь из кабинета доктора из Абиссинии и литератора Радугина. Они наверное внесут большее оживление.

Радугин, господин лет сорока, находился в данное время в таком критическом положении, что с восторгом принял бы предложение немедленно отправиться в Якутскую, область, или хоть на северный полюс, а не то что в гостиную, наполненную интеллигентными дамами, в числе которых, кажется, нет ни одного литературного собрата.

Дело в том, что к нему, благодушно сидевшему в кресле близ письменного стола, подсела, откуда-то раздобыв стул, одна «молодая» писательница, приехавшая откуда то с юга. Она, впрочем, была молодая в литературном смысле, но довольно зрелая особа по возрасту и притом такой наружности, которая противоречила самым элементарным законам эстетики. Это, однако, не мешало ей, по видимому, считать себя неотразимой и глядеть на Радугина как на человека, который будет идиот, если в нее не влюбится.

Вот уж полчаса, как она донимает своего собрата. По всем признакам она имеет намерение терзать его еще долго, так как, после комплиментов его таланту, изъявления восторга, что она, наконец, с ним познакомилась и категорического утверждения о том, что в редакциях нет ни малейшего литературного вкуса, она начала, с его позволения (хотя Радугин вовсе его не давал), знакомить его, и довольно таки основательно, с содержанием своей последней повести: «Она». При этом еще делала авторские комментарии.

— Вы понимаете, конечно, почему я не сделала свою героиню красавицей? У вас необыкновенно тонкий вкус… вы поймете. Не правда ли?

Радугин обещал понять и беспомощно озирался, мысленно посылая своего собрата к черту.

— Она не дурна, но не красавица. Красавицы обыкновенно бывают пошлы и глупы, и я удивляюсь, что многие писатели часто рисуют героинь красавицами. Она не красавица, но недурна… Знаете ли, выразительное такое лицо с печатью дум на челе…

Из дальнейших комментарий Радугин понял, что его мучительница описывает себя в этой героине, девушке тридцати лет, которой на вид можно дать «всего двадцать», презирающей современный брак, как «низменную пошлость», так как душа героини, жаждущей познать все тайны бытия, не находит в окружающих мужчинах ни одной родственной души. Он догадался, что сама авторша в этой умной и развитой Евлалии (так звали героиню), не побоявшейся кинуть «перчатку» обществу устройством приюта для шести покинутых младенцев, и его подмывало посоветовать ей сделать свою героиню безобразной, худой, как спичка, с лицом похожим на лягушечье, с выкаченными самодовольными глазами и с руками, ногти которых в трауре, — но у него не хватило духа сделать это, и он продолжал слушать с видом человека, обреченного на смертную казнь, завидуя тем счастливцам, которые не имели несчастья знакомиться с содержанием повести «Она».

Уж дело дошло до того, как один «милый юноша» влюбился в героиню, и как героиня, с чувством старшей сестры смотрела на робкие проявления любви, как в эту минуту подошла Марья Ивановна и сказала, показывая свои ослепительные зубы в чарующей улыбке:

— Простите, что прерываю вашу беседу… Позвольте похитить от вас Аркадия Сергеича… Аркадий Сергеич! Дамы просят вас в гостиную.

Радугин вскакивает с кресла с такою стремительностью, точно в кресле вдруг очутилась игла. А «молодая» писательница раздраженно поводит плечами и, презрительно глядя Радугину вслед, решает, что он такой же пошляк, как и прочие смертные, и не имеет ни малейшего литературного вкуса.

— Ну что, рады, что избавила вас? — шепчет Марья Ивановна, уводя Радугина в гостиную.

— Уф! — облегченно вздыхает писатель.

Усадив его между дамами да так, что удобно улизнуть не предстояло возможности, Марья Ивановна возвращается в кабинет и не без некоторых усилий добывает оттуда и доктора из Абиссинии и тоже сажает его таким образом, что доктору так же трудно убежать, как и итальянским пленным от Менелика.

И бедняга покоряется року. Он сперва коротко отвечает на вопросы Марьи Ивановны относительно Менелика, его жены и раса Маконена, но, заметив, что в гостиной воцаряется молчание, и все взоры с мольбою взирают на него, он начинает говорить, мысленно давая себе слово поскорее уехать из Москвы опять в Абиссинию, где нет журфиксов.

Устроив маленькую конференцию, Марья Ивановна снова исчезает, чтобы приказать подавать ужин пораньше.

Как ни внимательно все слушали рассказчика и как, казалось, ни интересовал всех быт господ абиссинцев, но тем не менее, когда появился лакей и доложил, что кушать подано, все, не исключая и лектора, словно бы пробудились от радостной вести и, необыкновенно оживившиеся, торопливо направились в столовую, где длинный стол был установлен закусками и бутылками.

Вздремнувший старик весело говорил, что страдает бессонницей. А те два «бессовестные господина», которые весь вечер сидели, как «пни», и те, мгновенно просветлевшие, внезапно заговорили между собой о том, с какой начать водки: с простой или померанцевой.