Между тем журфикс тянулся своим обычным порядком.

Принарядившиеся дамы, все более бальзаковских лет, и несколько барышень на возрасте наполняли гостиную пестрым цветником. Было несколько хорошеньких лиц. Благоухало духами и пудрой. Среди обилия дам — всего трое, четверо мужчин из так называемых «молодых людей» (одному, впрочем, не менее сорока), которые обязательно должны сидеть в гостиной и выдавливать из своих голов нечто интересное, не помещенное в сегодняшних газетах, или смешное, не бывшее в «Стрекозе» и «Осколках». Положение во истину каторжное.

Остальные мужчины — все более или менее солидные и женатые — забились в кабинет, большой роскошный кабинет, с мягкими креслами и усыпляющими оттоманками, и, по видимому, были далеки от намерения подняться с своих мест вплоть до ужина.

Несмотря на призывы Марьи Ивановны, обращенные к более легкомысленным мужьям, перейти к дамам, никто однако на это не отваживался и, по всей вероятности, оттого, что в числе дам находились и жены, которых, слава Богу, они и без того часто видят. Впрочем, быть может (и даже наверное) у кого-нибудь, в моменты приливов тоски и головной боли от табачного дыма, и являлась смелая мысль подсесть к одной из чужих, более привлекательных супруг, чтобы выразить ей сочувствие женской самостоятельности, любуясь в то же время миловидной дамой на том близком расстоянии, когда следы пудры на лице и подведенные брови делаются заметнее, — но никто такой мысли не осуществил, геройствуя, так сказать, только в мечтаниях, в виду боязни тех осложнений, которые неминуемо последовали бы при возвращении на извозчике домой и затем дома.

И в гостиной и в кабинете продолжали вести те «журфиксные» диалоги, которые, кроме одуряющей скуки, имеют то удобство, что их можно так же внезапно начинать, как и кончать, не только не вызывая на лице соседа ни малейшего сожаления о том, что вы кончили, а напротив, встречая иногда взгляд, полный живейшей признательности.

Говорили о погоде с разных точек зрения, так как находились люди бывшие о ней диаметрально противоположного мнения, об инфлюэнце, о Дузэ, о новейших административных слухах, вызывавших в кабинете обилие междометий, о старухе, раздавленной конкой, о последней талантливой публичной лекции Терентия Терентьевича (предполагается, что все обязаны знать фамилию Терентия Терентьевича, и потому те, немногие, впрочем, несчастные, которые не знают: кто такой Терентий Терентьевич, не осмеливаются спросить, чтобы не выдать своего невежества); говорили о предостережении, данной одной газете (опять в кабинете все допытываются и никто не допытался: за что именно?), о новой пьесе драматурга, вот уж пятнадцать лет, как подающего большие надежды, и о высоко-художественной игре Марьи Николаевны.

Последняя тема, давшая возможность всем присутствовавшим в гостиной выразить свои восторги, послужила, впрочем, поводом к маленькому инциденту. Нашелся один приезжий из провинции молодой человек, который, — можете себе представить? — осмелился довольно громко спросить: «кто эта Марья Николаевна?» Нечего и говорить, что на варвара все посмотрели так, как можно посмотреть на человека, находящегося в Москве и не знающего Ивана Великого и Царя-колокола.

Говорили затем о концерте Гофмана, о чьем-то юбилее, словом обо всем, о чем каждый из говоривших и слушавших читал сегодня в газетах или уже слышал и не один раз. Но это, разумеется, нисколько не мешало слушать с притворной серьезностью, словно бы необыкновенно интересную новость, и в свою очередь занимать соседа такими же интересными новостями вроде того, что в Индии чума.

Однако, паузы томительного молчания становятся все чаще и продолжительнее и в кабинете и гостиной. Нельзя же, в самом деле, целиком пересказывать друг другу содержание последнего нумера газеты!

«Молодые люди» украдкой взглядывали на часы, рассчитывая время своего избавления от обязанности быть занимательными. Все «занимательное» исчерпано. Нет ни малейшего сомнения в том, что они улизнули бы в кабинет, если б топография местности позволила это сделать, не тревожа дам. Но как вы улизнете, если дама и справа, и слева и впереди!?

Мосье Петров был счастливее. У него свободный путь отступления. Как ни лестно было ему находиться около интересной дамы, желавшей с ним познакомиться, он тем не менее удрал от нее, воспользовавшись тем, что к ней обратилась с каким-то вопросом ее соседка по дивану, — и спрятался в кабинете, полный той же ненависти ко всем благотворительным учреждениям, о которых только что слышал, какую он сам внушал другим к статистике.

Наступал тот кульминационный период журфикса, когда скука достигает своего апогея, и когда даже у самых благовоспитанных гостей двигаются скулы от подавляемой зевоты. Чай давно отпит, фрукты подавали, обычные диалоги проговорены, а до ужина еще часа полтора, а то и два. Уехать без ужина довольно глупо и кроме того обидно для хозяйки, желающей показать, как у них угощают, и наготовившей всего вволю. Куда девать наготовленное, если его не съедят. Еще дамы не прочь на такую глупость, но мужчины ни за что. И, наконец, обмен мыслей и обязательные речи, которые наверное будет за ужином!

Необходимо терпеть и спросить соседа, с которым вас свела судьба и которого вы видите первый раз в жизни, что он думает о положении Турции и будет ли война?

В такие критические минуты могло бы выручить не только «феноменальное контральто», но даже и сопрано, подающее надежды (родителям, конечно) быть Патти или Зембрих, а пока напоминающее вытье кошки, которой защемили хвост. По крайней мере гости могли бы смолкнуть, предпочитая слушать с задумчиво-восхищенными лицами хотя бы и кошачье пение, чем трепать одни и те же диалоги.

По этой причине, надо думать, на журфиксах часто появляются всевозможные таланты, которые публика шумно поощряет как бы в благодарность за то, что они позволяют молча дотянуть до ужина.

Но «феноменальное» так и не приехало. («Она верно побоялась приехать в такой мороз. Певицы так боятся простуды. А у нее действительно чудный голос!» — объясняет хозяйка, невольно уязвляя тех гостей, у которых на журфиксах не поют знаменитости). Не оказалось к удивлению среди присутствующих девиц и «миленького» сопрано, которое согласилось бы доставить всем удовольствие. Не нашлось даже ни одного любителя и ни одной любительницы, которые могли бы терзать уши ноктюрном Шопена и баркаролой Рубинштейна или выразительным чтением прозы или стихов.