— Милостив…

И низенький, приятный басок маленького, толстенького, живого и румяненького господина оборвался, и сам он внезапно сел, увидав, что несут рябчики…

— Говорите… говорите Василий Иваныч! — заметил хозяин.

— Нет… я повременю… Время еще будет! — весело отвечал «басок».

И он дождался своего времени, когда съел пол-рябчика и запил его стаканом белого вина.

— Господа! — начал он своим мягким и даже нежным баском, благоразумно решив для краткости пренебречь «милостивыми государями и государынями» и скромно опустив свои заплывшие жирком глаза на пустую тарелку. — Да позволено мне будет сказать несколько слов в дополнение к тем словам, которые мы только что слышали в блестящей речи глубокоуважаемого Порфирия Петровича… Слова мои, быть может, послужат к уяснению всей великости значения скорейшего наступления той светлой, блестящей, лучезарной, всеми нами горячо желаемой и всеми нами со дня на день ожидаемой, зари будущего, о которой только что говорил почтенный оратор. И почему главнейшим образом дорога она мне и, смею думать, и всем здесь присутствующим?.. Дорога и желанна эта заря будущего широким правом говорит о чем и когда угодно и в то же время не трепетать в силу роковой необходимости, подобно щедринскому зайцу, при виде волчьей тени… По счастью, волков между нами нет, господа, и потому я бесстрашно могу досказать то, что хочу… А хочу я сказать простую, но, к сожалению, забываемую по нынешним временам истину, а именно ту, что главнейшее и едва ли не драгоценнейшее право, данное человеку, это право беседовать и обмениваться мыслями. Не даром же мудрая природа снабдила всякую тварь языком без костей, как бы предопределяя этим самым свободное и широкое пользование этим органом… И мы видим, что птица поет, животное кричит, а человек кроме того и владеет речью… И речь эта, если она правдива, честна и свободна, служит главнейшим орудием цивилизации и в то же время прославляет тех, кто пользуется языком хотя бы и не умеренно, но с чистыми помыслами… И надо воздать должное многим из нас, господа, без всякой ложной скромности. Не взирая ни на что, мы при всякой возможности, по всякому поводу, сколько-нибудь вызывающему на размышления, будь то посыпка тротуаров песком или переделка мостовых, и даже просто собравшись в тесном, но дружеском кружке, стараемся, в пределах, правда, скромных, упражнять наши языки, памятуя, что они без костей и даны человеку во славу его и на пользу общественную. Так позвольте же мне, господа, предложить тост за всех не праздно болтающих и пожелать, чтобы поскорее наступил тот радостный день, когда мы, гордые сознанием силы своего красноречия и не пугаясь никаких теней, дружной могучею толпой наполним колонную залу «Эрмитажа», и перед закускою, как один человек, свободно воскликнем: «Да здравствует разум!»

Эта прочувствованная и блестяще сказанная речь, значительно потерявшая, конечно, в передаче автора, произвела потрясающее впечатление. Маленького толстяка чуть не задушили в горячих объятиях. Все дамы с Марьей Ивановной во главе подходили к нему, чтобы пожать его пухлую руку, и пили за его здоровье.

Марья Ивановна сияла от удовольствия, что у нее в доме произнесена была такая прелестная речь и говорила многим, что эту речь хоть бы сказать самому Гамбетте, если бы он был жив. У всех приподнялось настроение, лоснились щеки и блестели глаза и от оживления, и от выпитого вина. Иван Иванович хоть и завидовал, признаться, успеху толстяка, но спокойно ждал минуты и своего торжества, когда он скажет о влиянии женщин. А пока он находился сам под сильнейшим влиянием лафита и внушительных форм соседки и, щуря свои замасливавшиеся глазки, шептал, что юное сердце может биться и в груди пятидесятилетнего человека, причем, хитрец, не моргнувши глазом, сбавил себе целых пять если не семь лет.

А Евлампия Михайловна, забывшая о «чайной каторге» вблизи то красневшего, то бледневшего юноши и легкомысленно приписывающая такие внезапные перемены тайной влюбленности робкого молодого человека, уже спрашивала его, играя глазами, «был ли он влюблен?»

И, получив категорический и несколько резкий ответ, что не был и никогда в жизни не влюбится, Евлампия Михайловна, чтобы тронуть сердце этого бестолкового юноши, отвалила ему на тарелку такую громадную порцию пломбира, что несчастный только ахнул, а сама она испуганно взглянула на Марью Ивановну.

Когда все затихли немного, занятые пломбиром, поднялся новый оратор — и опять господин почтенного возраста с приятным и в то же время слегка лукавым выражением на своем добродушном, елейном лице «простыни-человека», которому доверчиво клади пальцы в рот — не откусит, так как у него во рту зубов почти не было.

Ласковым высоким тенорком, лишенным какой бы то ни было торжественности, словно бы он говорил у себя дома, в халате, господин начал, поглаживая свою седую бородку:

— Милостивые государыни и милостивые государи! Когда нынешнею осенью я покупал капусту, чтобы заготовить ее впрок, случилось следующее маленькое обстоятельство.

Такое неожиданное начало возбудило общую веселость. Все невольно насторожились. Некоторые даже оставили пломбир, недоумевая такому ораторскому приему и стилю, совсем не похожему на «академический» стиль предыдущих ораторов. Любопытство было задето. В самом деле интересно было узнать, куда доведет «капуста?»

А оратор между тем продолжал, улыбаясь несколько блаженной улыбкой человека, которого смесь водки, лафита, сотерна и шампанского привела в восхитительное настроение.

— Дело в том, видите ли, господа, дело, говорю, в том, что я приказал складывать капусту не в новый сарайчик, только-что устроенный во дворе и стоящий мне до ста рублей — нынче домовладельцам, господа, ой-о-ой! — а в старый, ветхий и полуразвалившийся, которым прежде пользовались жильцы. И тогда мужичок, продававший мне капусту, говорит: «А ведь вы, ваше здоровье, капустку сгноите в старом сарайчике. Прикажите ее складать в новый. Кочанкам сохраннее будет. Скажем, говорит, грубый овощ, а и он требует призора и хорошей компании». И вот, господа, этот недавний случай напомнил мне следующее: Если капусту следует охранять от порчи, давая ей, так сказать, уютное пристанище, то что же сказать о человеке? Сколь необходимо оно ему? Продолжая сию мысль дальше, мы убедимся, что человеку недостаточно своего только крова. Общественные его инстинкты заставляют его искать и крова ближнего, под гостеприимною сенью которого он мог бы найти уют, тепло, ласку и обмен мыслей… Вот именно такой кров, такой, можно сказать, центр единения родственных душ и представляет собою квартира нашего глубокоуважаемого и просвещенного хозяина. Так выпьем же за здоровье одного из блестящих представителей нашей адвокатуры и благороднейшего и добрейшего из людей, за здоровье Петра Петровича! Ура!

Речь о «капусте» вызвала аплодисменты. Все находили аллегорию остроумной. Растроганный хозяин облобызал оратора и даже закапал его щеку слезой.

Едва кончились приветствия хозяину, когда поднялся Иван Иванович и повел речь о влиянии женщин. Начав с Евы, он упомянул о замечательных женщинах всех веков, особенно подчеркнул значение парижских салонов и в заключение предложил тост в честь «нашей Дюдефан», очаровательной Марьи Ивановны.

Опять все шумно поднялись с мест и подходили к сияющей хозяйке. Дамы целовались, а мужчины прикладывались к ее руке.

Затем…

Но передать всех бесчисленных речей, которые говорились потом, решительно невозможно. Пришлось бы написать целый том. Замечу только, что ни один из гостей не был забыт. Каждый удостоился тоста. Сперва пили за здоровье петербургского гостя, «мастера слова», произведения которого (как говорил милейший хозяин, ни одного из них не читавший) достойны стать рядом с творениями Тургенева и Достоевского (Радугин, в это время готовый провалиться сквозь землю, после окончания речи чокался со всеми и даже обещал «молодой» писательнице принять ее на следующий день). Затем кто-то заговорил о Нансене для того, чтобы перейти к путешественнику по Абиссинии, свершившему подвиг, пожалуй, не маловажнее подвига Фритиофа Нансена… Затем произносились тосты в честь дам вообще и в честь каждой в отдельности, причем приходилось свершать экскурсии в область благотворительности (для пикантной брюнетки), воспитания детей, женской самостоятельности школьного преподавания и даже разливания чая. Не забыто было приветствием и молодое поколение в образе юнца-студента, — одним словом, речи и тосты шли одни за другими, пока не осталось ни одной капли вина в бутылках и пока каждый из присутствующих не был награжден всеми прилагательными, которые только существуют для обозначения добродетелей в превосходной степени.