По счастью нашелся один не бессовестный. Это — Иван Иванович.

Он не даром озирается, будто бы отыскивая себе свободное место, а в действительности высматривая местонахождение своей «бедной страдалицы». Оно найдено — вон там, недалеко от хозяйки, — и почтенный папильон второй молодости торопливо садится около одной из дам, руководствуясь в своем выборе не только чувством изящного, сколько отдалением ее от своей супруги. Выпив рюмку водки, он немедленно же заводит разговор о красоте как отвлеченном понятии и, скашивая уже замаслившийся взор на весьма реальные формы своей моложавой и не совсем отцветшей соседки, находит, что она восхитительна.

И Марья Ивановна довольна. Нашелся, по крайней мере, один настоящий кавалер. И строгая вообще к мужьям, отклоняющимся от стези долга, она в эту минуту готова даже простить милейшему Ивану Ивановичу все его бесконечные вины перед «несчастной страдалицей».

— Вот икра, mesdames… Вот сиг… Вот омары… Пожалуйста! — любезно предлагает она, указывая своею красивою белою рукой в кольцах на тарелки с закусками, и сама оглядывает: все ли гости уселись.

Это еще что такое!?

Даже и «молодые люди» (двое из них помощники ее мужа), обязанные быть при дамах, даже и этот юнец-студент, доведенный Евлампией Михайловной до психопатического состояния (до того она, отделавшись от проклятого чая, жалела студента, что у него в Москве нет ни папы, ни мамы, ни дяди, ни тети, ни брата, ни сестры, — направляются не к дамам, а к той половине стола, где сплошь сидят мужчины и уже пьют по второй рюмке водки и, по видимому, начинают уже находить темы для обмена мыслей.

Это уже через-чур!

— Евгений Николаич… Аркадий Васильич… Мосье Гусев… Мосье Иванов! — окликает Марья Ивановна.

Молодые люди останавливаются и виновато смотрят на хозяйку.

— Занимайте места около дам… А то все нас оставили.

Делать нечего. На то они и «молодые люди», чтобы ими распоряжались.

И они садятся около дам.

Что же касается до юнца-студента, то его, совершенно сконфуженного и растерянного, Евлампия Михайловна сажает подле себя и, в качестве истинного друга, выражает свои горячие чувства тем, что накладывает на тарелку студента такое огромное количество колбасы (которую он терпеть не мог, просидевши как-то целый месяц на одной колбасе), что несчастный решительно приходит в ужас при мысли, что всю эту порцию необходимо съесть.

И он, с героизмом отчаяния решаясь как можно скорей отделаться от ненавистной ему колбасы, уничтожает ее с стремительностью человека, не евшего два дня.

— Не угодно ли еще… Я вам положу — шепчет Евлампия Михайловна, еще более жалея юношу, у которого нет ни папы, ни мамы, и который так любит колбасу, и бросая на него взгляд, полный дружбы.

— Нет… Ради Бога!.. Благодарю… Я не хочу! — голосом, полным мольбы и страха, отвечает он.

— Так чего-нибудь другого?.. Я буду ухаживать за вами… Хотите, Евгений Николаич?

— О-о! — стонет юноша, выражая этим звуком такое мучительное состояние и в то же время такое страстное желание треснуть кротчайшую Евлампию Михайловну прямо но голове, что ему самому становится страшно, как-бы она не проникла в его сокровенные мысли, и он начинает благодарить ее и просить не беспокоиться… Он сам возьмет кусочек икры…

Между тем тарелки с закуской, побывав у дам, уже не возвращались с мужского конца. Там уже начинались оживленные разговоры, и к удивлению, болтливее других оказались молчаливые «пни». Один из них, плотный высокий господин в очках, уже требовал присоединения Крита к Греции и отдачи под суд членов правления московского кредитного Общества. Другой, худой как спичка, скорбел о недостатках гражданского мужества в русских людях. Любезный хозяин соглашался и с тем и с другим и, в свою очередь, искал выхода в единении.

Когда подали заливное из лососины, разговоры притихли и господин в очках уже не требовал присоединения Крита к Греции, а, уписывая рыбу, морщил лоб и хмурил брови, занятый, по видимому, сочинением экспромта.

И действительно, как только что рыба была окончена, он постучал ножом по стакану и. когда все затихли, поднялся с места, обвел публику мрачным взглядом, словно бы предупреждал слушателей, что им от него не будет пощады, и, заложив руку за борт сюртука, произнес густым баритоном:

— Милостивые государыни и милостивые государи!

Все взоры обратились на оратора, а почтенный хозяин уже принял умиленный вид.

Только Иван Иванович, несколько обиженный, что ему нельзя теперь развивать своих взглядов о красоте, нагнулся к соседке и, разглядывая ее желтоватую жирную шею, шепнул ей на ухо:

— Ну теперь он начнет нас дубасить. Он молчит, молчит, а как заговорит, так на целых полчаса.

Нечего и говорить, что не совсем парламентское выражение «дубасить», которое позволил себе употребить почтенный Иван Иванович (вообще строго придерживавший, как дамский кавалер, самых строгих парламентских обычаев), оказалось гиперболой, вызванной, быть может, и некоторым завистливым чувством к таланту оратора.

Дело в том, что и сам Иван Иваныч не лишен был, как и большая часть москвичей, посещающих журфиксы, дара красноречия и не только умел вдохновенно нашептывать какой-нибудь смазливой слушательнице о красоте, как отвлеченном понятии, но, при случае, и сказать речь при более многочисленной аудитории и преимущественно на тему о благотворном влиянии женщины на цивилизацию. В развитии этой темы, составлявшей, так сказать, монопольную привилегию Ивана Ивановича, он действительно не имел соперников по блеску эрудиции и страстности аргументации и не без некоторого основания в своем кружке сравнивался с Миллем.