В том, что она от него, у Матвея сомнений не возникло. Говорил, что верит. Однако я сама предложила сделать ДНК-тест, чтобы устранить малейшие недоразумения в будущем.

Мы прекрасно сошлись на том, чтобы держать все в строгом секрете.

И у нас неплохо получалось. До тех пор, пока Юля не научилась говорить и начала пробалтываться бабушкам, что папу ее, оказывается, Матвеем зовут, а не папой. До тех пор, пока страну не охватила новость о школьной стрельбе, произошедшей двадцать четвертого сентября, пока не раздался телефонный звонок от мамы со словами: «Рита, там Артем наш убил ребят… и себя». Что было дальше — не помню.

Шок. Неверие.

Не мог мой младший братишка, который мухи в своей жизни не обидел, добыть пистолет и направить его на других людей. Не мог он выстрелить в живот девятилетней Арине, изрешетить пулями шестнадцатилетнего Илью и нацелиться на Ксюшу — девочку, которую знал, как облупленную, и любил. В конце концов, он не мог так жестоко расправиться над собой.

В один момент мы с мамой превратились в отщепенцев, иродов, недостойных ходить по этой земле, дышать этим воздухом. Нас возненавидели за то, что мы не разглядели в Артеме психа и убийцу.

Все отвернулись. Мама переехала в пригород, потому что ей не давали покоя: преследовали разгневанные соседи, близкие пострадавших, журналисты. Я взяла бабушкину девичью фамилию, носила парики и долго не могла побороть боязнь перед выходом на улицу, несмотря на то что в Москве тогда не жила. Ректор тактично предложил мне отчислиться по собственному желанию: проблемы, несущие непосредственный вред репутации университета, им ни к чему.

Матвей оборвал связь.

Я понимала, тихо оплакивая потерю брата и тот немыслимый ущерб, который он принес другим семьям. Я была готова к тому, что Матвей отречется от Юли. Я бы не стала винить его за это, правда.

Несколько месяцев спустя он позвонил мне. Сказал, что хочет увидеть свою дочь, хотя прежде в разговорах она была для него только Юлей.

Два года назад

Вопреки сложившемуся мнению, что терапия способна излечить все на свете — любую психологическую и психоэмоциональную проблему — это не так.

Терапия не научит, как смириться с потерей ребенка. Она поможет научиться жить дальше с неспособностью это принять. Что это навсегда. Это с тобой до последнего вздоха. Как дополнительный орган. Хронический недуг, а хронические заболевания склонны к возникновению рецидивов.

Так и с болью.

После утраты родителем ребенка боль становится цикличной и безвременной подобно приливам и отливам.

Во время приливов хочется лезть на стены, рвать на себе волосы, порой — схватиться за нож, вскрыть грудину и перевернуть внутренности, чтобы отыскать источник этой колоссальной боли, потому что кажется, что ярче пылает именно там, хотя, по правде говоря, болит все тело целиком.

С отливами боль полностью осушает, забирая с собой все чувства. В крошечных промежутках между ее пробуждениями и поверхностной дремотой возвращается понимание, что что ты вообще-то еще жива. Вот она — передышка. Ходишь на работу, ужинаешь, разговариваешь с людьми и, если честно, хочешь вновь почувствовать на своей коже тепло солнца, вспомнить вкус мороженого и улыбаться искренне, а не потому, что этикет обязывает.

Когда мне говорят «крепись», «держись», «не плачь, будь сильной» и все в этом духе, я от всей души хочу послать далеко и надолго. Нахрен правила приличия. Пусть лучше молча идут мимо, устремив взгляд в землю, изображая, что вовсе меня не замечают. Говоря что-то такое, люди неосознанно подчеркивают лишний раз мою безысходность. Как если бы человек, проживший всю жизнь в пустыне, посоветовал неумеющему плавать прекратить тонуть и начать грести.

Да знаю я, знаю, что никогда из этой тьмы полностью не выберусь! Отстаньте. Умоляю…

Но вместо правды отвечаю: «Спасибо, обязательно». Мы энное по счету поколение, выдрессированное глушить эмоции, потому что рискуем стать друг для друга неудобными и как будто прокаженными в своем стремлении орать, когда болит, злиться, крушить, когда нутро кипит. Горе опасно по своей природе не только для того, в кого оно пускает корни, но и для окружающих, ведь общество вынуждено смотреть на это уродливое древо, травиться тлетворным запахом, который оно источает, и бояться, что попадающие со вдохами в легкие частицы, что незримы взору, чужой скорби способны распространиться по венам жуткой заразой.

— Как прошел день?

Я промаргиваюсь и с изумлением замечаю отсутствие знакомых больничных стен. В ноздри ударяет запах говяжьего бульона, а в моей правой руке находится нож. Я режу лук.

— Варюш? — аккуратно зовет муж.

— М? — медленно поворачиваюсь на звук его голоса.

Который сейчас час? Как я добралась до дома? Не помню, чем закончилась консультация с мамой тринадцатилетнего Вадима. Мальчику назначена операция частичного удаления берцовой кости.

Это плохо. Я снова начала выпадать из реальности. Самый долгий и страшный период «отключки» длился полтора месяца. Вот я проводила дочь в школу, приготовив ей тост с хрустящей корочкой, а пришла в себя на сороковой день после похорон. Все, что было во временном промежутке от точки «А» до точки «Б», густо покрыто налетом забвения.