Щеки марго покрывает слабый румянец. По-видимому, мне придется лезть в ящик с ее нижним бельем. Она кивает, подтверждая мою догадку, и распоряжается, что нужно доложить в сумку к вещам Юли.

После больницы я заезжаю в кофейню за тройной порцией бодрости. Затем в офис, где просиживаю кресло, изображая видимость труда, а из офиса вечером отправляюсь на съемную квартиру Марго. Завезу им вещи, повидаюсь с Юлей и к Варе.

Я должен рассказать ей. Собраться с мужеством и открыться до конца.

Пусть лучше услышит от меня, чем от кого-либо другого. Пусть я буду тем, кто закончит эту ложь длиною в семь лет. Так честно. Так правильно. Усидеть на двух стульях больше не получится.

Хорошо, что до романтического ужина так и не дошло. Что бы я наплел Варе? Еще вчера на этот случай у меня была заготовлена содержательная речь на тему: «Почему нам следует вернуться в терапию, все проработать и не разводиться».

Потерять ее будет не так мучительно, как из кожи вон лезть, стараясь поддерживать иллюзию нормальности и склонять ее к тому, чтобы мне поверить, принять мои правила и мою ложную правду. Нужно быть честным с собой в первую очередь. Я так жажду добиться прощения и понимания Вари не ради нее, не ради нас, а ради себя. Ведь это я не представляю своего дальнейшего существования без нашей семьи. Это я подверг брак страшному риску. Я привел нас к разлому. Я — слабое звено, а не моя жена.

Я убедился в этом, пока ждал, когда очнется Юля, хотя должен был быть рядом с Варей, вымаливая прощение. Я ведь не прекращу срываться по первому ее зову. Я буду ставить девочку выше всего остального. Выше Вари… Да. Я это признаю. Я заслуживаю быть ненавидимым и отвергнутым женой, потому что что отвергаю ее в ответ. Несмотря на желание наладить нашу жизнь, я больше не принадлежу ей, памяти о Ксюше и нашей семье всецело.

Чем-то придется пожертвовать. Отпустить.

На одной чаше весов — дочка, на другой — любимая женщина, с которой я связал себя на двадцать лет и прожил бы с нею до последнего вздоха, если бы она позволила.

Оказывается, отец из меня куда лучше, чем муж.

Я должен перед ней покаяться. Должен стоически вынести ее слезы, истерику и пощечины. Как мужик, а не тряпка. Не получится иметь все и сразу. Но хочется — даже после жесточайших жизненных уроков. Особенно после них. Как некую моральную компенсацию за причиненный ущерб.

Варя

Телефон в кармане халата не перестает пиликать, оповещая о чьем-то настойчивом намерении связаться со мной.

— Прошу прощения, я отойду на минутку, — сообщаю родителям семилетней Даши Воронцовой и едва ли удостаиваюсь их внимания — оно приковано к девочке с тонкой, как пергамент, кожей, просвечивающей вены на лице.

Ночью ее транспортировали в реанимационное отделение и подключили к ИВЛ. В прошлом году Даша вышла в ремиссию, однако несколько недель назад вернулась к нам с метастазами в правом легком и желудке. В пятом часу утра я связалась с ее родителями и с того времени регулярно их навещаю. Некоторые больницы запрещают нахождение родственников в палатах интенсивной терапии. Но поскольку мы занимаемся лечением детей, присутствие значимых взрослых необходимо им для успокоения и ощущении безопасности.

Хреновый сегодня день.

Утром скончалась семимесячная Маша. Ее сердечко не выдержало третьего курса высокодозной химиотерапии. Пересадки костного мозга не дождалась. Маму малютки утешали всем отделом. Выла так, что до сих пор в ушах стоит звон. Таня, наш онкопсихолог, еле помогла девушке успокоиться. Бедная. На фоне стресса у мужа, тоже молодого и ранее не жаловавшегося на проблемы со здоровьем, случился инсульт, теперь еще и дочку потеряла… Тяжело оставаться хладнокровной, когда кругом столько боли. Мы, врачи и медсестры, женщины и матери, давно свихнулись бы на фоне дикого стресса. Спасаемся хлопотами, связанными с собственными семьями, и недавно внедренными групповыми психологическими тренингами, направленными на преодоление профессионального выгорания. Хочется плакать со всеми родителями наших маленьких пациентов, разобрать себя на органы — лишь бы чью-то жизнь спасти. Материнское сопереживание часто берет вверх. Сейчас я лучше его сдерживаю. Года два назад было невозможно вести консультации без слез. Правда, думала я эгоистично о своей родной боли.

Я выхожу в коридор, достаю замолкший телефон и вижу несколько пропущенных от университетской подруги. Перезваниваю ей, утомленно подпирая спиной стену. Сейчас бы не помешал сеанс тайского массажа.

— Привет, что-то случилось?

— Варь, привет. Как ты?

— Пойдет, — немного растерянно говорю я. В последний раз с Сергиенко общалась полгода назад, или больше, и то потому, что мы случайно пересеклись в торговом центре. — А ты?

— Нормально. Слушай, Варь… — Люба понижает голос и заговорщически шепчет в динамик: — Ты с Матвеем того, что ли? Все?

Я рывком вбираю в грудь воздух.

— Почему спрашиваешь?

— Прости, Варя, если не в свое дело лезу, но я видела его сегодня.

— Где? — спрашиваю не потому, что горю желанием знать подробности о его передвижениях. Вопрос вырывается автоматически.

— У себя, — она имеет в виду хирургическое отделение городской детской клинической больницы. — Матвей был в компании какой-то девицы. По виду она ему в дочери годится. Знаешь ее? Невысокая, русые волосы. Или ты не в курсе? — тараторит Люба. — Тогда я точно не в свое дело лезу… Ой, как же теперь быть? Рассказывать, или нет? — а эта часть ее болтовни направлена на разговор с собой. Я не успеваю вставить ни слога, Сергиенко решает сдать моего мужа с потрохами. — В общем, Матвей и эта девица полночи просидели в приемном покое, ближе к утру их к ребенку пустили в палату. Стыдно сознаваться, но я их на видео сняла.