— Попался, щенок! — довольно процедил Морис.

Тут-то я и отвел душу. От сердца к сердцу — пробил ему грудину. Мориса согнуло пополам, он жадно стал хватать воздух ртом.

Я же вновь попытался пробраться через толпу людей к отцу. Но толпа стояла стеной, толпа гудела, словно растревоженный улей.

— Именем Триликого, по приговору Тринадцати братьев ордена Триликого и ученого совета Академии Триликого, герцог Герберт признается виновным в измене и клевете в целях захвата власти и свержения существующего строя. А также, в смерти собственного сына — герцога Эрика Герберта, который был намеренно отправлен им в гиблые земли. Данные злодеяния караются лишением всех титулов, земель и смертной казнью через обезглавливание, — между тем громогласно зачитывался смертельный приговор моему отцу. — Данный приговор вступает в силу прямо сейчас и обжалованию не подлежит. Приговоренный может сказать последнее слово.

Отец поднял глаза, посмотрел поверх голов собравшихся людей и ничего не сказал, лишь слегка вздернул подбородок, выражая своё презрение. Это разозлило толпу, как всегда желавшую хлеба и зрелищ. Послышались оскорбления, в отца полетели огрызки.

Я, устав от бесплодных попыток пролезть через толпу зевак, решил, что сейчас самое время показать себя во всей красе.

Я просто стал раздвигать толпу, как Моисей море, и двигаться к помосту. За мной по проторенной мной дороге шли Леон и Фил.

Уже в установившейся гробовой тишине я подошел к помосту, поднял голову на Тринадцать братьев и отчетливо, усилив голос магией так, чтобы слышали все, объявил.

— Я герцог Эрик Герберт сын герцога Герберта. Я требую справедливости! Мой отец не виновен ни в одном из тех злодеяний, что были перечисленный и я тому весомое доказательство!

— Эрик! — с облегчением выдохнул отец. — Живой!

Тишина разом взорвалась от криков толпы. Один из Тринадцати братьев встал — на нём красовалась багряная ряса, его длинные волосы, заплетенные во множество тонких косичек, были убраны в высокий хвост. На смуглом лице с высокими монгольскими скулами щелками обозначились раскосые глаза.

Он медленно поднял руку, соединил большой палец с указательным, показав толпе образованный пальцами круг, так обычно америкосы из моего мира показывали, что все у них океюшки, в круге пальцев мне померещились электрические разряды. Над головой пронесся легкий свист, как будто в воздухе кнутом щелкнули. Я почувствовал, как на всеобщую волю бросили аркан и не желая в том аркане находиться, легко скинул его с себя.

— Тихо, — спокойно, но, вместе с тем, властно повелел брат с косичками и толпа, как по команде, стихла, в едином порыве задрав головы и внимая речи брата. — Я брат Морган хочу сказать следующее. Эрик Герберт, против вашего отца и вашей семьи в целом были выдвинуты серьезные обвинения и предъявлены весомые доказательства пятью герцогами. Хочу напомнить, что никогда за всю историю существования суда Триликого не выносилось приговоров, которые бы осуждали невиновных и были бы кем-то обжалованы. Ваше заявление опрометчиво, молодой человек!

Я слушал, мотал на ус, и между делом, мысленно освободил толпу от воздействия на неё воли Моргана. Это было не трудно, узелок развязывался легко. И всё же, потребовало от меня определенных затрат.

— Это потому, уважаемый брат Морган, что осужденным очень быстро отрубали головы! — нагло заметил я. — А тех, кто мог бы за них вступиться, не впускали в это время город!

После моих слов толпа опять колыхнулась, и вновь начал нарастать шум. Краем глаз я заметил, что стражники, преследующие нас, растеряно стоят поодаль, не решаясь предпринять каких-либо действий, видимо, ожидая удобного момента, чтобы проявить свое служебное рвение, или наоборот — не проявлять этого рвения вовсе.

Братья растеряно переглянулись, похоже, не ожидая такого поворота. На подмогу Моргану с места поднялись ещё два брата. Один здоровенный альбинос с прозрачными жутковатыми глазами, второй седой мужчина с сеткой очень мелких морщинок по всему лицу и цепким взглядом. Они тоже сомкнули свои большие и указательные пальцы в знак круга, и вновь затрещал воздух, опять сковав волю толпы.

Я, кажется, теперь на практике понял, что значит метод кнута и пряника.

— Молчать! — велел седовласый брат, толпа вновь подчинилась требованию. — Дерзкое замечание, мальчик. Вы подрываете доверие в наш суд и порядок, на котором зиждется все герцогства и в том числе — этот прекрасный город.

— Я лишь констатирую факт! — не растерявшись парировал удар я, почувствовав легкие вибрации воздуха, сопротивляющегося звуку моего голоса.

— Это еще нужно доказать! — дернул губой альбинос.

— Одно мое присутствие здесь уже доказывает очень многое! — самодовольно ухмыльнулся я, чувствуя нервозность братьев и хоть сильно подавленную, но ощутимую поддержку людей, которую я интуитивно использовал, распутывая узелки, сковывающие их недовольство.

— Ваше присутствие доказывает лишь то, что вы живы и слухи о вашей кончине оказались преждевременны, — поморщился седовласый брат, вцепившись в меня своими глазищами, будто желая просверлить насквозь, я ответил ему тем же. — Однако это вовсе не снимает остальных обвинений с герцога Герберта, и более того, не исключает вашего участия в заговоре вашего отца!

— Вот она ваша справедливость! Если не умер, значит, соучастник и нужно поскорее добить! — сокрушенно покачал головой я, растянув последний узелок.

Толпа одобрительно зашушукалась. Тут уже поднялись все братья.

— Справедливость у каждого своя, — высокопарно сказал чернобородый коренастый брат. — А порядок Триликого един, и мы стражи этого порядка! И со дня уничтожения ворона мы храним этот порядок. Кто ты, чтобы оспаривать то, что было до тебя и будет после?

— Я сокол — защитник жизни, избранник богине Аве и мне чихать на ваш порядок, если в нём нет справедливости и правды! — не задумываясь, резанул я правду матку и сказал я её с чувством, с толком, с расстановкой, так чтобы к каждому сердечку эта весть пришлась.