В некотором роде Квинтилиан близок софистам V–IV вв., которые цель ораторского искусства видели в подготовке учащегося к практической деятельности. Искусство речи предполагает разнообразие знаний: этических, психологических, политических, физических; это искусство спорить, искусство убеждать, искусство нравиться. Чтобы научить убедительности, было два средства: диалектика (искусство рассуждать) и риторика (искусство говорить). Таким образом, их идеал — единство философии и риторики. Квинтилиан не отклоняется от этой софистической концепции риторики, но видит в риторике науку в такой же степени моральную, как и техническую: совершенный оратор должен прежде всего обладать высокими моральными достоинствами. Можно, пожалуй, сказать, что в трактате Квинтилиана эклектически соединились элементы разнородных философских теорий и научных систем. Однако этот его эклектизм был особого рода: он был не простым подражанием учению стоиков, Аристотеля или Цицерона, а критической и даже оригинальной разработкой заимствованного. Квинтилиан чужд всякого догматизма. В своей теории подражания, развитой в X книге, он отвергает категорические правила и педантическую точность в определениях и классификациях. И сам, оставаясь верным своему принципу — не следовать слепо какому-то одному образцу или одной школе (X, 2, 23), не рассматривает почерпнутые правила как абсолютные и непреложные истины, но принимает за основу, которая постоянно модифицируется. «Заключайся риторика в одном кратком правиле — ничего бы не было легче и мельче. Но многое в ней меняется в зависимости от рода дел, времени, случая, необходимости. Стало быть, для оратора главное — здравый смысл, чтобы применяться к самым разным обстоятельствам» (II, 13, 2), и дальше: «Две заботы есть у оратора в любых делах: что уместно и что полезно. Полезно же, а иногда и уместно то и дело что-нибудь менять в установленном традиционном порядке» (там же, 8). Квинтилиан не просто навлекает из традиции все самое ценное и лучшее, но считает возможным переосмыслить, переоценить заимствованное, внести свои поправки и дополнения в отдельные теоретические положения, сознавая закономерность изменений, обусловленных временем и обстоятельствами, с которыми должен сообразовываться здравый ум (VII, 1, 2–31).

Квинтилиан изучил (конечно, нередко лишь из вторых рук) бесчисленное множество авторитетов, начиная с Эмпедокла и кончая Плинием Старшим и его современниками. Излагая теории своих предшественников, он в спорных местах сопоставляет их взгляды и мнения, а иногда высказывает и свою точку зрения на исследуемый предмет: «Ведь я не предан никакой школе, не проникнут, так сказать, никаким благоговением. Мне хотелось только предоставить читателям выбирать, что они пожелают из многих мнений, собранных в одном сочинении» (III, 1, 22). И ему нельзя отказать в определенной доле самостоятельности в подходе к теории ораторского искусства. В своих классификациях он ищет связей с практической деятельностью адвоката, и в частности со своей собственной, с человеческими чувствами и потребностями, оживляет свои наблюдения сравнениями, взятыми из разных областей науки, культуры, быта. Преподаватель риторики, он стремится приспособить свои замечания к современным читателям, к тенденциям своего времени.

Многое заимствуя из риторических сочинений Цицерона, Квинтилиан не ограничивается бездумным подражанием. Например, в разделе о расположении (IX, 4, 2) он говорит: «Во многом я буду следовать Цицерону», — но дальше добавляет: «может быть, и отступлю в чем-то от его мнения». И действительно, он отваживается иной раз не согласиться с ним (VII, 3, 8), стремясь внести что-то свое в развитие теории ораторского искусства; ведь «если не прибавлять ничего к тому, что было прежде, можно ли надеяться увидеть совершенного оратора?» (IX, 2, 7–8; ср. «Брут», 71).

Свою задачу Квинтилиан видит не только в том, чтобы изложить правила риторики, но и в том, чтобы научить обилию и силе красноречия. Потому что, говорит он, в результате стремления к чрезмерной простоте руководства по риторике дают одни только голые правила, которые «ослабляют и истребляют все, что ни есть благородного в речи, весь сок ума впитывают и обнажают кости, которые должны связываться одна с другой жилами и прикрываться телом» (I, вв. 24). Излагая, например, учение о частях речи, восходящее к Цицерону и «Риторике для Геренния», Квинтилиан поясняет цель каждой из частей и иллюстрирует примерами из речей Цицерона. Рассмотрение качеств одной из главных частей — narratio у него весьма своеобразно и более тщательно разработано, чем в традиционной риторике (IV, 2, 1–132). По Квинтилиану, факты, представленные в повествовании в пользу обвинителя или, напротив, в благоприятном свете для обвиняемого, совсем не обязательно должны быть сгруппированы, чтобы иметь большую силу. Квинтилиан вспоминает, что в делах, которые он вел вместе с другими адвокатами, ему доверяли предпочтительно narratio (повествование) и что он никогда не колебался в делении ее и расположении в различных частях своей защиты, если находил это полезным, также как это делал и Цицерон (IV, 2, 86).

Он говорит о преобладающей роли в заключительной части речи (peroratio) патетики (VI, 1, 25–27; XI, 3, 44; ср. «Об ораторе», III, 6, 224), об использовании в этой части прозопопеи (I, 8, 3; ср. «Об ораторе», II, 59, 241), о том, что оратору необходимо не только уметь драматизировать свою речь, воссоздавать личность обвиняемого и картину событий, но и самому разделять эмоции, которые он намерен вызвать у слушателей. Для этого нужно вчувствоваться в роль, поставить себя на место своего подзащитного, представить себе его вид, голос, характер, чувства. Только тогда, находясь во власти определенных эмоций, оратор сможет с правдоподобием выразить подобные же чувства защищаемой им личности и внушить их слушателям (VI, 2; ср. «Об ораторе», II, 185–204). Квинтилиан подчеркивает, что все это он постиг из своего собственного адвокатского опыта (VI, 2, 36), и, таким образом, делает это волнение правилом ораторского искусства.

Изучение стиля у Квинтилиана не является чисто словесным формализмом, хотя известная дань ему и отдана. Рассматривая, например, фигуры речи, он не ограничивается простым перечнем и определением их, но сопровождает их кратким примечанием и пояснением. В разделе об антитезе он, например, говорит: «Горгий не хранил в этом никакой меры, да и Исократ в молодости своей довольно часто прибегал к этому средству; сам Цицерон любил играть подобными мелочами, но, соблюдая меру, умел эти слабые красоты возвышать силою мысли» (IX, 3, 74). Он указывает правила, случаи и цели употребления фигур. В разделе о сентенциях, например, говорит, что сначала термин этот (sententia) применялся к афоризму и употреблялся изредка, потом стал применятся к какому-то спорному положению, особенно в конце периода. Он отмечает особенное увлечение сентенцией у риторов времени империи. Теперь, говорит он, сентенции расточаются без меры и поражают слух выразительной клаузулой, ибо риторы жаждут только аплодисментов, стремятся развлечь слушателей и произвести впечатление.

Так, вместо ритмических периодов Цицерона появились изобретательные сентенции (VIII, 5, 2–3, 14). Меткую характеристику этого приема и цели его мы находим в XII, 10, 48: «Они как бы ударяют по сердцу, сразу сильно возбуждают, по своей краткости быстро запоминаются, а благодаря получаемому от них удовольствию действуют убеждающе». И здесь Квинтилиан, не изменяя своему принципу меры, предостерегает будущего оратора от слишком частого и явно несообразного употребления сентенций (VII, 5, 7). С большой охотой Квинтилиан иллюстрирует различные стилистические фигуры (аллегорию, персонификацию и др.) примерами Цицерона, Сенеки, Вергилия, Горация, Овидия и др.; он говорит о назначении метафоры, синекдохи, гиперболы, пытается обосновать использование фигур и анализировать эмоции, которые они призваны возбудить (IX, 2–3). И это придает изложению особенную живость и наглядность.

В зависимости от своей концепции риторики и от признания ее единственным истинным занятием, Квинтилиан уделяет ей преимущественное внимание, детальнейшим образом излагая всю систему ее изучения. Цицерон, по сравнению с ним, более бегло рассматривает традиционные теории о частях речи и о пяти разделах красноречия. Изложение теории риторики занимает в трактате Квинтилиана три четверти всего его объема, соответственно первостепенной роли, отводимой ей в образовании оратора. Как бы оправдываясь в этом, Квинтилиан говорит, что Цицерон в своем сочинении о риторике [119] опустил ряд нужных подробностей по вопросам техники красноречия, и поэтому он счел необходимым восполнить это, собрав в одно целое мнения многих писателей и высказав свое собственное.