Руку поднял мальчик:

— А как вы боролись?

Вишневский немного подумал.

— Словами.

— А-а, — разочарованно сказал мальчик.

— Я раздавал листовки на Александерплац, за что меня арестовали и бросили в тюрьму. А случилось это потому…

— И как вам было в тюрьме? — спросила девочка.

Вишневский со страданием в глазах оглядел класс, он решил думать о чем-то приятном, о чем-то, что могло бы придать ему сил. Вот только в голову ничего не приходило. Девочка все еще смотрела на него.

— Я… ну, это было… было тяжело. Я был совсем один и очень боялся.

Руку поднял другой мальчик:

— Вас пытали?

— Нет, к счастью, нет, но…

— По телевизору недавно показывали человека, который тоже жил в ГДР и сидел в тюрьме. Его пытали, — сказал мальчик.

— Да, очень жаль того мужчину, я…

— Ему не давали спать и не кормили, а еще избивали. Но он все равно никого не сдал.

— Это достойно восхищения, не каждый подобное выдержит.

— А вы, значит, кого-то сдали? — спросил мальчик.

— Йонас! — вмешалась учительница. — Что за вопросы? Я же сказала, что господин Вишневский был очень храбрым.

— А вы раньше были нищим? — спросил следующий мальчик.

— Нет, нищим я не был.

— Но ведь госпожа Мёкель сказала, что у вас там все жили в нищете.

Вишневский начинал злиться. На эту учительницу, на этих школьников, на этот день и эту осень. На самого себя. Он сделал глубокий вдох, стараясь успокоиться.

— Может, мы и были беднее некоторых людей с запада, но у нас не было ни безработных, ни бездомных. Жилье и еда обходились дешево. Дети ездили в летние лагеря, а в школе на переменах нам давали клубничное и шоколадное молоко.

Вишневский, к собственному удивлению, вдруг заговорил классическими аргументами ностальгирующих по ГДР, обычно это не входило в его программу. Но подобные вопросы его раздражали. К тому же ему правда очень нравились перерывы на молоко в школе. Ему казалось странным, что все эти сопляки с непереносимостью лактозы, включая их нервозных родителей, объявили чуть ли не ядом старое доброе цельное молоко. Вишневский готов был поспорить, что в ГДР не существовало никакой непереносимости лактозы. Да, было много других проблем и форм нетерпимости. Но никто не дрожал от страха перед стаканом молока.

— К слову, давали еще и ванильное молоко, — сказал Вишневский, — оно было самым вкусным. А на обед в школе нас сытно кормили, после чего мы играли на продленке, а не торчали в одиночестве дома за компьютером, как сейчас. Мы играли в футбол в парке, общались, целовались на площадке для настольного тенниса. Мы не были одни, мы всегда были вместе. Не существовало частных репетиторов, мы сами помогали друг другу с уроками.

Отличное было время! — Вишневский вдруг почувствовал себя очень хорошо.

Девочка подняла руку:

— Если тогда было так хорошо, почему же вы боролись против всего этого?

— Да не против этого я боролся! — прикрикнул Вишневский. — Не против этого! Я боролся против узости мышления, против принуждения, против запрета на инакомыслие, против всей мерзости! Вы и представить не можете, каково жить при диктатуре! Хотя порой мне кажется, что вы тоже живете при диктатуре — при диктатуре своих смартфонов, лайков и фальшивых друзей! И, честно говоря, прошлая диктатура мне нравилась больше! Удивлены, да?! Удивлены?!

Вишневский смотрел в испуганные лица детей. На мгновение в классе воцарилась полная тишина. Пока госпожа Мёкель не сказала:

— Что ж, это было очень оживленное погружение в историю. Благодарю, господин Вишневский.

Черный лимузин подъехал к «Кинозвезде» на десять минут раньше установленного времени, чтобы отвезти Хартунга к дворцу Бельвю. Хартунг как раз гладил костюм — тот самый, синий, который был, по утверждению Ландмана, в общегерманском духе. Хартунг чувствовал себя некомфортно оттого, что этот огромный автомобиль стоял перед его видеотекой. Что подумают люди? Он увидел, как Бернд вышел из своего магазина и с видом знатока стал рассматривать хромированные выхлопные трубы. Водительская дверца открылась, из машины выбрался водитель в белой рубашке. Бернд пожал ему руку. Вдвоем мужчины стали ходить вокруг автомобиля, с нежностью его разглядывая. Водитель что-то объяснял Бернду, тот кивал. Когда Хартунг наконец управился, те двое стояли над двигателем, открыв капот.

— Эй, Миха, представляешь, ты поедешь к президенту на машине с двенадцатицилиндровым двигателем с турбонаддувом, — сказал Бернд.

— Да, здорово, — сказал Хартунг. — Мы уже можем ехать?

— Еще минутку, этот любезный господин собирался показать мне генератор.

Хартунг ждал. На третьем этаже дома напротив открылось окно, откуда ему помахала Беата:

— Удачи, Михаэль! Не забывай, маленький бокал — для вина, большой — для воды!

Хартунг помахал ей в ответ и обрадовался, когда они наконец тронулись. За тонированными стеклами проносились дома его района, которые вдруг показались ему чужими и далекими. Он откинулся на мягкую спинку, провел рукой по кожаной обивке сиденья. Неудивительно, подумал он, что, когда слишком часто ездишь на таких машинах, теряешь связь с окружающим миром. Здесь было так спокойно и тихо, так душисто и амортизированно. Водитель указал на встроенный в центральную консоль мини-бар: