— Виски, шампанское, что вам угодно.

Хартунг с благодарностью отказался. Ему хотелось насладиться моментом, когда ничего не происходит, когда не надо ничего делать и ничего говорить. Прямо как раньше. Хотя его новая жизнь длилась не более четырех недель, они казались ему вечностью. При этом ему не на что было жаловаться, разве только на то, что все случилось так внезапно. Что в его новом распорядке почти не осталось места для старой жизни.

Иногда, просыпаясь утром, он ненадолго забывал обо всем, что произошло. Или спрашивал себя, не приснилось ли ему это. Но не позже девяти звонил Ландман обсудить расписание на день и новые предложения. Со среды по пятницу он все время проводил с Лэндманом из-за интервью для своей биографической книги, которая должна была выйти в ближайшее время. Издательство из Гамбурга уже готовило для него тур по городам Германии. Параллельно велись переговоры с кинопродюсером, который запланировал снять шестисерийный телевизионный фильм под рабочим названием «Поезд к свободе», поэтому Хартунгу приходилось как минимум раз в неделю встречаться с режиссером, который работал над сценарием.

Беата настаивала, чтобы Хартунг думал о себе, а не плясал под дудку Ландмана и чтобы иногда говорил «нет». «Ты главный герой, тебе и решать, чему быть», — говорила Беата. И, конечно, была права. С другой стороны, Ландман оказался очень надежным и ценным партнером. У Хартунга не было ощущения, что тот его использует. Конечно, Ландман на нем зарабатывал, но сам Хартунг зарабатывал еще больше. Это была, как говорили в ГДР, взаимовыгодная сделка.

Порой Хартунг забывал, что за всем этим стояла ложь. Хотя старался избегать этого слова даже в мыслях, поскольку оно казалось ему слишком надуманным и чересчур негативным. Все же его случай был намного сложнее, он предпочитал называть это «моя правда». Этот термин казался ему подходящим: может, эвфемизмом, но верным по своей сути. Потому что правды как таковой вообще не существовало. Каждый видел то, что хотел видеть, и понимал все так, как хотел понимать. Жизнь — игра воспоминаний и забвений.

Он уже так часто рассказывал свою историю, разбивая ее на множество деталей и образов, что некоторые из них стали казаться ему реальнее угасающих воспоминаний о том, что было «его правдой» еще месяц назад. К тому же всегда говорят, что судить человека нужно не по словам, а по поступкам. Ну так вот, его поступок заключался в том, что он заблокировал стрелку, благодаря чему сто двадцать семь человек нашли путь к свободе. Это факт, поэтому для угрызений совести не было ровным счетом никаких причин.

Так ему это виделось.

Но иногда в голову Хартунга закрадывалось и другое видение. Когда он не мог заснуть или только что проснулся, когда круг красивых аргументов, который он выстроил вокруг себя, как телохранителей, на мгновение размыкался. Тогда чувство вины уже невозможно было стереть. И к нему снова приходило осознание того, о чем он никогда не забывал.

Черный лимузин свернул на освещенную дорожку к дворцу, охранник отдал честь проезжающему мимо Хартунгу. У главного входа служащий во фраке открыл дверцу автомобиля и сопроводил Хартунга по красной ковровой дорожке в фойе. Хартунг шел по светлому мраморному полу, и его шаги отдавались гулким эхом. Что самое удивительное, он совсем не волновался.

Две недели назад, когда Ландман сообщил, что федеральный президент приглашает его на частный ужин во дворец Бельвю, только от мысли о том, что он будет сидеть за одним столом с таким важным человеком, у Хартунга учащался пульс. «О чем мне с ним говорить? — спросил он Ландмана. — Да еще есть придется как-то элегантно».

Ландман заверил, что он может вести себя расслабленно, потому что никто и не ожидает от него знания этикета и владения искусством непринужденной светской беседы. Именно потому его и пригласили: он был другим. «Можешь делать там все что пожелаешь, Михаэль, — сказал Ландман. — Есть вероятность, что встреча с тобой станет самым интересным событием в графике президента на этот месяц. Он будет тебе благодарен уже за одно это».

Беата все же объяснила ему основные правила поведения за столом. Что салфетку нужно класть на колени. Что, когда по бокам тарелки лежит несколько ножей и вилок, начинать нужно с крайних, последовательно двигаясь к тарелке. Не брать тарелку у официанта из рук и не протягивать ему бокал. Маленький бокал предназначен для вина, а большой — для воды.

Они даже провели генеральную репетицию на прошлой неделе. Беата устроила настоящий прием в своей квартире, готовила, сервировала стол красивой посудой с золотой каймой. При этом Хартунг узнал, что Беата на самом деле была из состоятельной семьи предпринимателей и в их среде считалась отступницей, потому что жила на съемной квартире и была наемной работницей. «Если бы я осталась в Гельзенкирхене, то сейчас, вероятно, была бы уже замужем за отпрыском какой-нибудь другой семьи предпринимателей и вела бы смертельно скучную жизнь в загородной вилле с ухоженным садом», — сказала она. И у Хартунга сразу возник вопрос: неужели жизнь сорокалетней незамужней женщины в берлинском Пренцлауэр-Берге была лучше? Но он оставил его при себе.

Они провели чудесный вечер вдвоем. Вот только она то и дело заговаривала о его героическом прошлом, чем ставила в затруднительное положение, потому что хотела знать детали, о которых не спрашивал еще ни один журналист. Что он рассказывал родителям, когда вышел из тюрьмы? Как он до сих пор может помнить, что предохранительный болт сломался именно в два двадцать семь? Хорошие, логичные вопросы, на которые у него не было хороших, логичных ответов. Нужно было говорить расплывчато, но убедительно. В какой-то момент ему даже показалось, будто Беата видит его насквозь, хотя по ее виду нельзя было так сказать, что успокоило Хартунга. В то же время в глубине души ему хотелось, чтобы она раскусила его ложь.

Он чувствовал потребность в ком-то, с кем можно поделиться своими тайнами. Тайнами, число которых росло с каждым днем. Он хотел, чтобы рядом был кто-то, кого не нужно опасаться. Конечно, у него был Ландман, который, в принципе, знал всю историю, но и с ним он не мог говорить откровенно о «небольших искажениях», как они хитро называли истории, многие из которых были целиком выдуманы. Между ними возникло нечто вроде негласного соглашения, что, даже находясь наедине, они не отклонялись от официальной версии. Как будто выдумка станет реальностью, если почаще ее повторять.