Они говорили о красоте отреставрированных восточногерманских городов, о том, сколько денег ушло на гранитные камни и брусчатку. Президент рассказал о пешеходной зоне в Бохуме, которую считал самой уродливой в мире.

— Каждый день я молюсь, чтобы никто из моих земляков не заехал в Лейпциг, Дрезден или Шверин и не увидел, какой рай мы там отстроили. При этом кажется, что жители Лейпцига, Дрездена и Шверина скорее недовольны немецким единством. Можете вы это как-то объяснить, господин Хартунг?

— Полагаю, красивых мощеных тротуаров недостаточно, чтобы сделать человека счастливым. Особенно если ему постоянно твердят, что он должен быть за все это благодарен.

— Но что же тогда сделать, чтобы осчастливить восточного немца?

— Тут как в фильме о любви, — сказал Хартунг, — все дело в чувстве. Чувстве, что тебя принимают. Чувстве единства. Может быть, стоит начать с того, чтобы больше не говорить о восточных и западных немцах. Ну вот какое отношение житель Гамбурга имеет к жителю Верхней Баварии? А мекленбуржец к саксонцу? Пора перестать обвинять и поучать друг друга. Гораздо важнее осознать, например, что все мы когда-то были влюблены в Софи Марсо.

Президент с улыбкой поднял бокал:

— Выпьем за нее. За Софи Марсо, богиню немецкого единства!

Когда подали второе блюдо — медальоны из шорфхайдской оленины с капустой и рагу из белых грибов, — президент снова поднял бокал «за нашего гостя и, надеюсь, будущего оратора в бундестаге!» И на этот раз Хартунг не стал отнекиваться, а молча поднял свой бокал в ответ, отчего седой министр внутренних дел впервые за вечер нерешительно заговорил:

— Кхм, думаю, это замечательная идея — дать господину Хартунгу выступить на церемонии, но просто хочу напомнить, что у нас уже запланировано выступление восточногерманского правозащитника.

— Ах, да? Кого же это? — спросил президент с явным недовольством.

— Гаральда Вишневского, председателя фонда «Против забвения». Несколько месяцев назад его кандидатуру предложила канцелярия, — сказал министр внутренних дел.

— Вишневский, Вишневский… ах, он… как раз один из тех… Господин Хартунг, сейчас серьезно — строго между нами, ладно? Но не может же канцлер бесконечно продвигать своих старых революционных дружков. Этот Вишневский — он же уже произносил речь на двадцатилетие, разве нет?

— Нет, то был Горбачев, — сказал министр.

— Ладно, уточню этот вопрос. А вы, дорогой гос подин Хартунг, вы подумайте на досуге о моем предложении. Уверен, вы не упустите такую возможность.

Когда через час Хартунг ехал домой на черном лимузине, удобно развалившись на кожаном сиденье, с двойным виски из президентского минибара, ему пришло эсэмэс с незнакомого номера: «Дорогой Михаэль Хартунг, не знаю, помните ли вы меня, я та женщина, которая недавно нагрянула в вашу видеотеку. Женщина, чью жизнь вы изменили. Я бы хотела увидеться с вами снова. Паула».

Теперь Хартунг окончательно убедился, что оставаться героем было правильным решением.

Хольгер Рёсляйн, начальник Центра документации неправового государства ГДР, сидел в своем кабинете на улице Глинки в центре Берлина и смотрел ютьюб-канал Ивонн Каттерфельд. Не потому, что он считал Ивонн Каттерфельд представительницей неправового ГДР, а потому, что хотел выучить тю-рингский. Певица, родившаяся в Эрфурте и обычно говорившая на литературном немецком языке, записала видео, в котором рассказала об особенностях своего родного диалекта. «Мы произносим „п“ как „б“, — объясняла Ивонн в своем видео. — Окончание — тихь у нас превращается в — ч. А „е“ и „э“ меняем местами. Получается, например: „Ета бублика тибе доконаить*. А теперь повторим это предложение три раза».

— Ета бублика тибе доконаить. Ета бублика тибе доконаить. Ета бублика тибе доконаить, — бормотал Хольгер. Ему казалось, что он уже весьма преуспел. Он давно мечтал говорить на тюрингском, только не знал, как к нему подступиться. Специальных тюрингских языковых школ не было. По крайней мере, в Берлине. Поэтому он был счастлив, открыв для себя две недели назад обучающие видео от Ивонн. Всякий раз, когда он слышал ее речь, его охватывало теплое, не поддающееся описанию чувство, частично объяснимое легкой влюбленностью в свою новую учительницу. Но главное, что он чувствовал давно утерянную связь.

Хольгер Рёсляйн был уроженцем Тюрингии. Он родился в Айзенахе в 1951 году. Его отец владел заводом по изготовлению винтов, основанным еще его дедом. Неподалеку от завода, на холме у реки, дед построил семейный особняк — похожее на замок здание, окруженное парком.

Когда Хольгеру было три года, родители вместе с ним бежали на запад. Отец больше не мог выносить того, как с ним обращались «чертовы коммунисты». После войны у них отобрали все: сперва автомобиль, потом завод, а следом и особняк. К тому же отец отсидел в тюрьме за то, что винты с его завода во время войны использовались для танков вермахта. И ненастной октябрьской ночью они всей семьей прошли двадцать километров до границы, которую без происшествий пересекли при помощи одного контрабандиста.