— Назови статьи по которым они осуждены, и мне этого будет достаточно, я сам составлю их, так сказать, портрет.

— Самые безобидные в их послужном списке — это вооруженный разбой, еще есть убийства, изнасилования.

— Добро… Принял. Но потом ты мне все-все расскажешь. А теперь выдвигаемся. Вперед! Не отставайте.

И я первым устремился вниз по реке, перейдя на легкий бег. Еще час мы мотылялись по заросшим тропам, пока, наконец, вышли к деревушке. Та расположилась в живописной долине на берегу реки, где лес отступил, а из земли торчали деревянные избы без фундамента.

— Будто в прошлый век попала, — прошептала Вера, оглядывая небольшое поселение, состоящее из одной единственной улицы без названия. Лишь пасущееся стадо коров, голов на два десятка, что щипали уже желтеющую траву между нами и домишками, говорило о том, что деревушка эта жилая. Без рогатых выглядела она уснувшей навеки, с заросшими огородами и покосившимися домами. Без фундамента часть из них буквально вросла в землю, а у некоторых завалились углы, отчего строения казались особенно старыми и шаткими.

Место не проездное и глухое. Я слышал про Мохово, что деревня попадала в условную зону затопления в связи со строительством Угледарской ГЭС на реке. И всех жителей много лет назад переселили. ГЭС построили, запустили, а Мохово так и не затопило. Некоторые местные вернулись в поселение и стали жить как прежде. Только как прежде уже не получилось — эту деревню уже навсегда вычеркнули из реестра населенных пунктов, тут даже электричества не было. Глухомань полная. Рыбный промысел и коровы, вот и все занятие немногочилсенных местных жителей. Здесь сохранялось что-то вроде артели, наподобие тех, которые двадцать лет назад пали от рук Хрущева.

— Тихо-то как, — Вера вглядывалась в домишки с каким-то мистическим трепетом. — Ни души…

— Тишина обманчива, — резко проговорил я. — Там они засели, как пить дать. Что думаешь, Тулуш?

— Человеки кушать хотеть, оружие хотеть, отдых хотеть. Там они, там где-то… да…

Насчет усталости-то я и не подумал. Сам уже изрядно вымотался, а беглецы — тем более, ведь они больше нас протопали. Шли в Зарыбинск, а потом мы их спугнули и обратно погнали.

— Я пойду один, разведаю, — я спрятал наган за пояс, под олимпийку.

— Один нельзя, — замотал головой Тулуш. — Я тоже пойду…

— Я с вами, — нахмурилась Вера.

— Нет, опасно, — твёрдо возразил я и передал ей поводок Мухтара. — Держи… Жди здесь, в кустах, пес будет тебя охранять, если почешешь ему за ухом, конечно…

На том и порешили — я видел, что поводок Вера сжала крепко. Всё-таки боялась? Мы с Тулушем направились в деревню. В луже купались белые, как снег гуси. Вытянув шеи, они зашипели на чужаков, но пропустили. Гоготали и хлопали крыльями вдогонку, дескать, бегите-бегите, трусы!

Мы же зашли в ограду первого попавшегося дома, что был ближе к лесу, но смотрелся тот основательным. Из толстенного кругляка сложен. Бревна потемневшие, но не гнилые. Печная труба — с черной каймой, закопчена, сразу видно, что дом всё-таки жилой.

Навстречу выскочила злая и кривая собачонка с хвостом-бубликом. Отчаянно загавкала, но, увидев двоих непонятных и хмурых людей, громыхая цепью, тут же поспешила спрятаться в будке. И уже оттуда тявкала и плевалась. Иногда аж повизгивала от желчного бессилия.

Я поднялся по скрипучему крыльцу и постучал. Никакой реакции. Я осмотрел дверь и понял, что было не заперто. Кто-то внутри явно есть… Я это чуял.

Хотел еще постучать, но замер — нехорошее предчувствие не дало этого сделать.

Кивнул Тулушу, чтобы тот обошел дом и проверил окна. Тот понял меня без слов. Кинулся вокруг сруба. Бесшумно оббежал периметр и жестом показал, что никого не увидел, а окна заперты.

Признаться, я сам удивился, как мы легко понимали друг друга, я почувствовал себя таким же Салчаком-охотником из его рода-племени.

Держа наготове револьвер, я резко распахнул дверь и вошел. Тулуш юркнул за мной. Оказались в избе с массивной русской печкой. Стол струганый, лавки, на стене висит ружье. А в углу, на стуле, тоже самодельном, покачивается женщина, держа сверток с грудничком. Одета в простенькое старомодное платье, больше похожее на халат, на голове белая косынка.

— Тише! — зашипела на нас женщина, окинув каким-то недобрым и одновременно очень грустным взглядом. — Разбудите…

Я прижал руку к сердцу, сделал легкий поклон головой, мол, извиняйте, барышня, что врываемся, и шепотом спросил: