– Но ведь это же… – прошептала Антонина Тимофеевна.

– Где же она – наша девочка?! – грянула Аглая на весь дом.

– Таня, позовите, пожалуйста, – заведующая потихоньку приходила в себя.

И вновь все пришло в движение. Топали ноги по половицам. Звенели голоса. Какие-то сумки. Где же Машенька? Ах, подожди, Дима, не до тебя тут! Скрип-скрип. На восковом листе фикуса тонкие сухие полоски складывались в силуэт древних башен – над ними парили серые орлы. Вы Машеньку не видели? Легкие пылинки плясали в солнечном воздухе. От кадки пахло сырой землей и тихими ночными вздохами. Я поковыряла почву в горшке и посмотрела на широкий лист. Ну, мне пора. Я вылезла из своего убежища, отряхнулась и встала во весь рост.

Аглая и Деда стояли на фоне окна. Солнце разжигало рыжие волосы огнем и плясало веселыми зайчиками на розовой лысине.

– Здравствуйте, – сказала я.

Аглая всплеснула руками. Деда улыбнулся, и у меня отлегло от сердца. Я поняла, что он добрый.

– Девочка! Девочка моя… – Аглая присела на корточки, и ее лицо – бессовестно накрашенное, покрытое сетью мелких морщинок – оказалось напротив моего. – И как же тебя зовут?

И тут свершилось.

А всего-то, если разобраться, произошла безделица. Задумавшись на секунду над тем, как же представиться – солидно Марией или запросто Машей, – я смешалась и проговорила:

– Ма-ра…

– Ох, – выдохнула Аглая и посмотрела на Деду.

– Мара, – повторил он.

– Машенька. Ее зовут Машенька. Мария Воробьева, – подсуетилась наша нянечка.

Но ее, конечно, уже никто не слушал. Слово было сказано. И я стала Марой. Раз и навсегда.

Потом были короткие сборы. Да и чего мне было собирать? Так, какое-то смешное барахлишко: красное драповое пальто, резиновые сапоги, ночнушка из бежевой фланели, унылые заштопанные колготки, трусы на резинке да шапка с вязаными ушами – вот и все приданое.

Дети смотрели на меня – высовывались из спален и игровых. Никто не улыбался. Никто не махал руками. И взрослые тоже смотрели. Я думала – никто и не подойдет, но они подошли – Антонина Тимофеевна со сбившейся прической, молодая практикантка, рабочий дядя Юра и наша нянечка.

– А можно мне бусы? – тихо спросила я.

Нянечка вздохнула, повозилась за воротником белого халата, сунула мне в руку радужную переливчатую нитку и потрепала по голове.

– До свидания, – сказали мне.

– До свидания, – ответила я.

Хотя это, конечно, было вранье, и все мы об этом знали. Какое там «До свидания»! Это было самое настоящее «Прощай».

Я никогда больше их не видела и не увижу.

А бусы… Вот видите, столько лет прошло, а я ношу их до сих пор. Смешно, да? Такие радужные стеклянные бусы у вас носят только старушки да безвкусные дурищи. Но ведь это единственное материальное доказательство того, что у меня тоже когда-то было детство. И потом… у нас– то их носят, да еще как.

У нас все поют. Мать моя уж как хорошо пела – все плакали. Столько денег ей давали! Отец говорит – давай домом встанем. Построили дом, живут. Да все неладно, ругаться начали. Решили уехать. А как уехали, дом и сгорел. Стали мыкаться, где только не побывали. Снова осели. Теперь уж дом готовый купили. Опять не слава богу! Ну что ты будешь делать – не живут ладно.

Позвали чеваханю. Она покурила, пошептала. Говорит: «Хотите жить на месте, неделю ешьте по кусочку той земли, где жить будете. А то земля вас не держит». Так и сделали, ели. И правда, потом осели хорошо.

А бабушка была у нас одна, так она говорила, что не можем мы на одном месте жить потому, что Бог нас любит больше других. Мы веселые, поем хорошо, вот и отдал он нам всю землю. Не знаю. Может, и так.

Мы ехали день, ночь и еще день. Пыльные стекла такси, кожа кресла, пропахшая рыбой, забытая кем-то расческа. Огромное, набитое, словно улей, здание вокзала. Поезд – как тяжелая усталая гусеница.

Мелькали, мелькали, мелькали – деревья, станции, закатное золото, синие сумерки, переезды, дороги, бабы, мешки, дети, мотоциклы…

Я не отходила от окна, мне совсем не хотелось спать, есть и пить. Это не было детским удивлением огромностью и многозначностью мира. Я пыталась понять все, что видела. Образы сменяли друг друга, учили своему языку, играли со мной, дарили музыку и свет, тихонько вели по тонким тропкам и уводили так далеко, куда не ходят нормальные дети.

На столике подсыхали дольки апельсина, нарезанный сыр пускал скупую слезу, крошки от булки падали на пол, в стакане бренчала ложка. Мне было не до еды. Аглая с Дедой понимали это и не надоедали уговорами.