Зорге был сдержаннее. Переводчик из немецкого посольства, которому было приказано записать последнюю волю и завещание Зорге, отметил, что заключенный хорошо выглядел. Морщины на его лице разгладились после двух лет вынужденной трезвости. Он производил впечатление “человека, гордящегося своими высокими достижениями в работе и готового покинуть эту сцену”. Зорге просил, чтобы его восьмидесятилетнюю мать, до сих пор жившую в Берлине, избавили от каких-либо последствий и прислать ему побольше книг по истории[33]. Каваи, также сидевший в Сугамо, случайно увидел, как Зорге пританцовывал от радости и энергично похлопывал по спине охранника, когда по тюрьме разлетелись новости о поражении немцев под Сталинградом[34].

Возможно, Зорге сохранял такое самообладание, потому что до сих пор, до последнего, рассчитывал, что СССР его вызволит. В начале допросов Зорге говорил, что советские власти обменяют его на японских пленных – хотя, раз страны не воевали, не ясно, каких именно пленных он имел в виду. Возможно, японцы выдвигали Москве подобное предложение. По словам старого товарища Зорге Леопольда Треппера, знаменитого советского шпиона, сидевшего в ГУЛАГе вместе с японским генералом после войны, тот признавался, что японское правительство трижды пыталось организовать обмен Зорге, всякий раз получая от Москвы ответ, что она его не знает. Треппер, не самый надежный рассказчик, является единственным источником этой гипотезы[35]. В японских архивах нет никаких данных, подтверждающих подобное предложение.

В более поздней и во многом приукрашенной советской литературе рассказывается о неожиданном появлении в советском посольстве министра иностранных дел Японии Мамору Сигэмицу накануне годовщины революции, 6 ноября 1944 года, предложившего послу СССР Якову Малику последний шанс спасти агента своей страны. Однако Михаил Иванов, занимавший тогда пост военного атташе в советском посольстве в Токио, эту версию опровергает. Иванов подтвердил, что Сигэмицу действительно говорил в тот вечер с Маликом, призывая сохранить дружеские отношения между СССР и Японией в свете того, что Германия терпела поражение в войне. О Зорге речи не заходило[36].

На следующий день после беседы Малика с Сигэмицу в советском посольстве отмечалась 27-я годовщина Великой Октябрьской революции, праздник коммунистов по всему миру. Японские власти решили, что для казни Зорге и Одзаки настал подходящий момент. Итидзима Сэити, начальник тюрьмы Сугамо, надел полную парадную форму с эполетами, медными пуговицами, белыми перчатками и полицейским мечом. Остальные чиновники были в повседневной форме, тюремный священник был в буддистском облачении. Одзаки разбудили, как всегда, в шесть утра, он позавтракал рисом, супом из бобов и маринованными овощами, написал последнюю открытку своей жене Эйко.

“Постепенно холодает, – писал он. – Я буду стойко бороться с холодом”[37].

Одзаки отказался от традиционного чая и пирожных, но преклонил колени перед изображением Будды, пока священник читал мантру “Три обещания вечной жизни” из Книги Сутр[38]. Приговоренного проводили в просторный зал для казни, зачитали ему обвинения, набросили петлю на шею, и он встал на трап. Механизм виселицы приводили в действие пять сотрудников тюрьмы, чтобы ни один из них не мучился чувством вины из-за убийства человека.

Следующим в зал ввели Зорге. Лишь увидев одетых по форме чиновников, он осознал, что настал момент казни. “Сегодня?” – спросил он. “Да, сегодня”, – ответил начальник тюрьмы. На Зорге были темные брюки, рубашка с широким воротом и свободный пиджак. Внешне он был спокоен и владел собой. На вопрос об имуществе он ответил, что хотел бы оставить его Анне Клаузен, несомненно, чтобы оградить Ханако от дальнейшего взаимодействия с полицией. Фотоаппарат Leica и словари Зорге оставил своим палачам, попросил отправить через германское посольство написанные им заранее письма матери и сестре. Он вежливо отказался от предложенных священником чая с пирожными, но попросил сигарету. Начальник ответил, что это против правил. Юда Тамон, официальный свидетель казни из Токко, импульсивно воскликнул: “Да дайте же ему выкурить сигарету! Я знаю, что это против правил, но это его последняя воля. Можете сказать, что в последнюю минуту дали ему какое-нибудь лекарство”[39]. Начальник тем не менее остался непреклонен, и Зорге повели на трап.

Пока его ноги и руки связывали и накидывали петлю на шею, Зорге громко произнес по-японски три фразы: “Секигун [Красная армия]! Кокусай Кёсанто [Международная коммунистическая партия]! Совиет Кёсанто [Советская коммунистическая партия]!” Люк под его ногами открылся, и Зорге канул в небытие[40]. Начальник тюрьмы Итидзима сказал, что “никогда не видел, чтобы кто-то вел себя так благородно, как Одзаки и Зорге перед смертью”[41].

Другие члены агентуры приняли смерть не столь мужественно. Мияги скончался от пневмонии в середине судебного процесса в 1943 году, влажность и холод тюрьмы оказались непосильны для его слабых легких. Вукелич был приговорен к пожизненному заключению и в июле 1944 года был переведен из Сугамо в тюрьму Абасири на морозный северный остров Хоккайдо, где умер от истощения. Перед смертью Вукелич весил всего тридцать два килограмма. Иосико оповестили о его смерти 15 января 1945 года.

Клаузену и Анне повезло больше. Они пережили войну и были освобождены американцами в августе 1945 года. Оба вернулись в Германию, где Макса – поклонника Гитлера и разуверившегося коммуниста – представители новоиспеченного восточногерманского режима приветствовали как социалистического героя.

Тело Одзаки было передано его жене и кремировано на кладбище Отиаи в Синдзикуку, в Токио. “Я ничего не вижу впереди, даже красок, – писала она. – Все сущее превратилось в утомительное бесконечное количество пустых часов и пустого пространства. Я шла по темной дороге сквозь дождь, неся в руках еще теплый прах своего мужа, «вот дом, куда ты так хотел вернуться. Вот и твой кабинет». Я со слезами на глазах поставила прах на стол в его кабинете. На улице шел проливной дождь”[42].