В конце мая 1940 года Клаузен пережил тяжелый инфаркт, который стал неожиданностью исключительно для него самого. Он остался жив, но доктор Вирц прописал ему три месяца постельного режима в полном покое и настоятельно рекомендовал передать дела его японскому управляющему. Безжалостный Зорге ничего не желал об этом слышать. Он приказал Клаузену продолжать передачи, хоть лежа в постели – если это было необходимо. Радист подчинился приказу, соорудив наклонный кроватный столик, на котором он мог зашифровывать и расшифровывать сообщения, а по ночам обучая Анну собирать радиопередатчик, который она подключала к антеннам, встроенным в обшивку их дома. Когда передатчик был готов, его водрузили на два стула у кровати Клаузена, чтобы он мог передавать сообщения, не вставая с кровати. Ночью, во время передач, Анна наблюдала за улицей из окна второго этажа. Это был совсем не тот режим реабилитации, который предписал Клаузену его врач[41]. Тем не менее, с точки зрения Зорге, проблема была решена. “У Клаузена случился инфаркт, – докладывал Зорге с черствой лаконичностью. – Он пользуется передатчиком, лежа в кровати”[42].

Этот компромисс подвергал риску не только здоровье Клаузена, но и безопасность всей операции. Уже не раз японские сотрудники Клаузена и доктор Вирц влетали в его комнату, когда стол был завален секретными документами. “Не пишите, пока вы больны”, – только и сказал врач, взглянув на пестревшие цифрами листы. Несколько дней Клаузен пролежал в постели, опасаясь, что Вирц что-то заподозрит и доложит в полицию или в посольство Германии, но инцидент прошел без всяких последствий – по крайней мере, дело обошлось без ареста Клаузена. Однако годы постоянного страха, боли после инфаркта и черствая неблагодарность Зорге начинали подтачивать незыблемую до того момента верность радиста.

“Трудно объяснить характер Зорге”, – рассказывал потом Клаузен японцам, и в его словах безошибочно читается отвращение. Зорге “никогда не показывал своего истинного «я». Но он настоящий коммунист… Он человек, способный погубить даже лучшего друга ради коммунизма. Но, судя по тому, что я видел, занимай он иное положение, он был бы крайне узколобым человеком. [Ему] не требовалось особенного мужества при работе в посольстве. С другой стороны… он получал всю информацию от членов своей агентуры, стараясь при этом держаться подальше от опасности, – говорил Клаузен. – Когда я сам был серьезно болен и врач сказал мне воздержаться от работы, Зорге потребовал, чтобы я работал так же, как если бы был здоров. Поэтому можно сказать, что он пренебрежительно относится к окружающим… [Он] не дает деньги, даже если это необходимо, но при этом сам просто выбрасывал деньги на ветер. Так что его характер трудно назвать идеальным. [Он] всегда относился ко мне как к какому-то слуге… Но всегда хорошо относился к женщинам. Однако жену мою не жаловал”[43].

По иронии судьбы оба – и Зорге, и Клаузен, – несмотря на общие коммунистические идеалы, в некотором смысле вернулись к классовым типам Германии вильгельмовской эпохи. Зорге был своенравным буржуа с тягой к роскоши, отдающим указания своему подчиненному, не заботясь о его благополучии, а Клаузен – упорным трудягой-механиком, который ворчливо смирялся со своей судьбой. Разумеется, Зорге никак не старался проявить сочувствия к своему уже давно терзавшемуся бессменному коллеге. Зорге никогда “не улыбался Клаузену, – говорила Ханако. – Зорге не считал нужным быть с ним любезным”[44].

Новости об экономическом подъеме Германии при Гитлере, признавался Клаузен во время допроса, привели его к “очень благоприятному отношению к гитлеровскому образу действий”. Пакт между нацистской Германией и СССР еще больше затуманил границу между несовместимыми лояльностями Клаузена идеологии и родине. По мере того как он выздоравливал, лежа в постели, преданность Клаузена разведке и человеку, за которым он последовал в Токио, постепенно улетучивалась[45].

Весной 1940 года, когда вермахт стремительно одерживал победу над Нидерландами, Бельгией и Францией, казалось, что в будущем мир действительно окажется в руках Третьего рейха. Из-за войны Зорге оказался в Токио в безвыходном положении. Рассчитывать на скорое возвращение в Москву он мог лишь в том случае, если Гитлер добьется быстрой и абсолютной победы над Западной Европой, не покусившись на Советский Союз. “Поскольку немцы здесь говорят, что война скоро кончится, я должен знать, что будет дальше со мной, – писал Зорге в Центр. – Могу ли я рассчитывать на то, что смогу вернуться домой в конце войны?.. Пришло время для меня устроиться, осесть, положив конец кочевому существованию… Остаемся, да, верно, с подорванным здоровьем, но всегда ваши верные товарищи и соратники”[2].

Но надежда на возвращение домой оставалась тщетной, пока Япония раздумывала, вступать ли ей в мировую войну. Благодаря его удивительной осведомленности в японской политике, в услугах Зорге отчаянно нуждались не только его придирчивые кураторы в Москве, но и немцы. Едва ли не весь 1939 год посол Отт уговаривал Зорге поступить на работу в посольство. Вслед за этим предложением Зорге от министерства иностранных дел рейха поступило приглашение занять “высокую должность, связанную с управлением информацией и прессой в посольстве”[3]. Фактически министерство хотело заполучить блестящий ум Зорге в собственное безраздельное пользование.

Это предложение поставило Зорге в трудное положение. Благодаря тесной дружбе с Оттом у него уже был неформальный доступ к секретным досье и телеграммам. Став сотрудником посольства, он получил бы уже более свободный и официальный доступ. Но Зорге требовалось много свободного времени на трудоемкую работу, сопряженную со встречами с агентами, составлением донесений и их шифровкой, не говоря уже о том, что журналистское прикрытие давало ему относительную свободу передвижения и позволяло встречаться с информаторами. Еще важнее, что официальная работа в посольстве повлекла бы за собой формальную проверку на благонадежность, где потребовалась бы копия его досье в полиции по всем прежним адресам в Берлине, Гамбурге, Золингене и Франкфурте. “Если бы я согласился на эту должность, мне пришлось бы предоставить свои документы, – рассказывал Зорге следствию. – Проверка моей предыдущей карьеры могла повлечь за собой мое разоблачение”[4].