Девятнадцатого августа СССР, резко прервав переговоры о формировании альянса с британскими и французскими чиновниками в Москве, подписал экономическое соглашение с Германией. Спустя три дня Риббентропа пригласили в Кремль, где он пил с Молотовым и Сталиным водку и перед объективами фотографов подписал политическую часть пакта о ненападении. Последняя помеха на пути к войне была устранена. 1 сентября 1939 года войска Германии осуществили молниеносное вторжение на польскую территорию, реализовав стратегию, известную как блицкриг, разработанную на равнинах Белоруссии во время сотрудничества между Германией и Советским Союзом. За шесть дней до этого Великобритания подписала договор о взаимопомощи с Польшей: уже з сентября Великобритания сама вступила в войну с Германией[8].

Сталин не предпринимал никаких шагов в Восточной Европе, пока 15 сентября 1939 года не был подписан окончательный договор с японцами в Номонгане. Гарантировав безопасность на Дальнем Востоке, Сталин отдал приказ советским войскам захватить Польшу под малоубедительным предлогом “защиты” братьев-славян украинцев и белорусов от нацистской агрессии[9]. Молотов впоследствии признавал в разговоре с немецкими чиновниками, что это было необходимо, потому что Кремль не мог найти никакого иного предлога для вторжения[10]. Меньше чем через две недели германские и российские войска встретились на линии, протянувшейся от Кенигсберга на севере до Ужгорода на венгерской границе. 22 сентября 1939 года в Брест-Литовске генерал-майор Хайнц

Гудериан и командир бригады Семен Кривошеин из РККА провели совместный парад в честь победы, ознаменованный появлением скрещенных символов стран – свастики и серпа и молота[11]. Польша была стерта с карты мира.

Пакт Молотова – Риббентропа требовался Гитлеру для осуществления тактических задач в Европе. Однако из-за него трещали по швам отношения с Японией. Японское правительство было в ярости, что от него утаивали информацию о наглом нарушении Гитлером Антикоминтерновского пакта. Что еще интереснее, крах доверия к Гитлеру открыл Японии возможность для создания совершенно иного союза.

Многие высокопоставленные военные выступали за сближение с Великобританией, Францией и Соединенными Штатами. Среди них следует выделить адмирала Китисабуро Номуру, возглавившего 25 сентября министерство иностранных дел Японии. Номура утверждал, что альянс с величайшими военно-морскими державами может оказаться весьма выгоден Японии: благодаря ему она сможет получить, во-первых, беспрепятственный доступ к жизненно важному для ее экономики сырью, а во-вторых, влиятельных союзников, так же, как и она, заинтересованных в том, чтобы не допустить советского и германского влияния в Азии. К власти пришло новое правительство под руководством генерала Нобуюки Абэ, умеренного политика, с недоверием относившегося к праворадикалам. На пост министра армии Абэ назначил бывшего старшего советника императора генерала Сюнроку Хату, надежного человека, тоже противника военных авантюр. Соглашение Гитлера со Сталиным случайно затормозило – по крайней мере временно – развитие агрессивного национализма в Японии. “Этот кабинет будет намного слабее предыдущего, – докладывал Одзаки Зорге. – И он будет сотрудничать с Соединенными Штатами и Британией”[12].

Во время этого непродолжительного периода – причудливо противоречивого, как можно понять по прошествии времени, – казалось, что Советский Союз сохранит мир с Германией, а Япония окажется во Второй мировой войне либо в изоляции, либо, возможно, в роли партнера Великобритании и Америки. В японской армии были активисты, наверняка восхищавшиеся агрессивной политикой Гитлера. Но вероломный пакт Гитлера со Сталиным дискредитировал прогерманскую группировку. Зорге отмечал, что преимущественно “против Германии выступали пробританские и проамериканские группировки, и германское посольство охватила тревога, что японское правительство может занять сторону Великобритании и США”[13].

4-е управление, в свою очередь, не считало нужным ни объяснять, ни оправдывать резкую смену позиций советского руководства. При этом приходившие из Москвы телеграммы отличал все более сварливый и постоянно недовольный тон. В период между отставкой Яна Берзина в августе 1937 года и подписанием пакта в ведомстве сменилось четыре начальника, каждый из которых был (или вскоре будет) расстрелян. Гендин был уволен в октябре 1938 года и расстрелян четыре месяца спустя. Как и его предшественник, следующий начальник разведки Иван Проскуров[14] оценил информацию, полученную от резидентуры Рамзая, но совершенно не понял мотивов своего лучшего агента в Токио. Когда ему пришлось ответить отказом на очередную просьбу Зорге о возвращении в Москву в июне 1939 года, Проскуров отправил своим подчиненным в японском отделе Центра внутренний меморандум. “Основательно продумать, как компенсировать отзыв Рамзая, – давал указание Проскуров. – Составить телеграмму и письмо Рамзаю с извинениями за задержку с заменой и изложением причин, по которым ему необходимо еще поработать в Токио. Рамзаю и другим членам его организации выдать единовременную денежную премию”[15]. Проскуров исходил из обидного допущения, будто деньги – это все, что необходимо, чтобы добиться от Зорге покорности.

Первого сентября Проскуров направил Зорге телеграмму с выговором. “В вашей деятельности, похоже, наблюдается простой, – писал в раздражении начальник. – Япония должна была предпринять важные шаги (военные и политические), готовясь к войне против России, но вы не предоставили нам никаких существенных сведений… Вы должны в полной мере использовать все ресурсы Джо, Мики и Отто”[16].

Ни на регулярных встречах Одзаки с высокопоставленными политическими деятелями, ни от агентуры Мияги в японском военно-промышленном комплексе, ни из посольства Германии не поступало никаких данных, которые указывали бы в тот момент на оправданность опасений Проскурова в связи с возможной агрессией Японии. Тем не менее тон для этого финального, и в итоге трагического, периода карьеры Зорге в 4-м управлении был задан. “С того момента, – вспоминал Клаузен, – [Зорге] регулярно получал телеграммы с выговорами и предупреждениями”[17]. Сталин был твердо убежден, что ему известны истинные намерения Японии. Никакие сведения, поставляемые Зорге, вне зависимости от степени надежности источника, не могли поколебать уверенность параноидального “хозяина” Кремля, будто Германию с успехом удалось приструнить, а Япония остается смертельной угрозой. В действительности дела обстояли ровно наоборот.

Критика Проскурова была особенно несправедлива в свете все большего риска, в котором вынуждена была работать агентура Зорге. Еще в 1934 году, когда Зорге только приехал в Токио, в городе ощущалась удушающая атмосфера подозрительности и слежки. Но после эскалации войны в Китае и поражений у высоты Чжангуфэн и в Номонгане Японию охватила массовая шпиономания, стремительно переросшая в национальный психоз[18]. Власти наводнили город антишпионскими плакатами, лозунгами, появлявшимися в витринах магазинов и даже на упаковках спичек. На всех изображениях пропаганды коварный шпион неизменно представал в образе высокого европейца со светлыми волосами, по сути являвшегося карикатурным портретом Зорге. Местные власти организовывали антишпионские дни и недели, когда граждан призывали докладывать о любом подозрительном поведении соседей и прохожих. Политическая полиция Токко и военная контрразведка Кэмпэйтай планомерно допрашивали всех японцев, замеченных в контактах с иностранцами; правительство даже направило агентов в Берлин, Рим и Сан-Франциско следить за японскими радикалами и пресекать попадание в Японию любой коминтерновской литературы[19].