Несмотря на безотлагательность этой информации, Зорге пришлось выполнить данное Шоллю обещание и, как в старые добрые времена, отправиться с ним по ночным заведениям города. Они поужинали в “Империале”, вероятно в модном ресторане “Нью-Гриль”. Зорге особенно любил бифштекс a la Chaliapine, блюдо, придуманное местным поваром и по необъяснимым причинам названное в честь великого русского оперного певца начала XX века[37]. Поужинав, они отправились по злачным местам Гиндзы.

К концу вечера Зорге едва держался на ногах, не только от количества выпитого, но и из-за подробностей и важности новостей, которые он должен был передать. Утром он составил длинное сообщение в Москву, самую важную телеграмму за всю свою карьеру. Он вызвал Клаузена и передал ему сообщение, приказав срочно отправить его, не дав радисту шанса найти оправдание для отказа.

На этот раз Зорге подчеркнул, что источником информации был Шолль – “выехавший из Берлина 3 мая”, – а не анонимные курьеры, как это было ранее, в том числе в предыдущей телеграмме. “Ожидание начала германо-советской войны около 15 июня, – писал Зорге в телеграмме от 1 июня 1941 года. – В беседе с Шоллем я установил, что немцев, в вопросе о выступлении против Красной армии, привлекает факт большой тактической ошибки, которую… сделал СССР. Согласно немецкой точке зрения тот факт, что оборонительная линия СССР расположена в основном против немецких линий без больших ответвлений, составляет величайшую ошибку. Это поможет разбить Красную армию в первом большом сражении. Шолль заявил, что наиболее сильный удар будет нанесен левым флангом германской армии”[38]. Далее он в подробностях изложил план нападения, о котором ему рассказал Шолль. Теперь, располагая столь конкретными данными из надежных источников, Голиков наконец прислушается к Зорге и подаст сигнал тревоги, дав тем самым СССР возможность подготовиться к предстоящей буре.

Закончив со своей последней и самой важной телеграммой, изможденный Зорге позвонил Оттам, чтобы извиниться, что не сможет приехать в выходные на Пятидесятницу в их летний дом в Акийе. Эта тоже не была настроена на благонравное веселье в семейном кругу, но она считала своим долгом поехать. Большую часть выходных она проводила в одиночестве, гуляя по широким песчаным пляжам или в сосновой роще на склоне рядом с домом. И размышляла о Зорге. При первой их встрече, как она рассказывала в интервью в 1982 году, он произвел на нее впечатление заносчивого и хамоватого человека с невзыскательным вкусом. Он был атеистом, пьяницей, чревоугодником и нигилистом, для которого не было ничего святого. Зорге прямо высказал Эте, что из-за своей католической веры и буржуазных предрассудков она превратилась в “ограниченную набожную мещанку”. Его привычно насмешливый тон и бесконечный сарказм ее раздражал.

Но, проведя с ним день в Токио, Эта стала думать, что за внешней бравадой скрывался, в сущности, порядочный и неравнодушный человек. Ее особенно воодушевило его дерзкое презрение к их соотечественникам в Токио – в том числе к Оттам, – которых она тоже считала лицемерными, самодовольными и чопорными. В этом обществе приспособленцев, карьеристов и Geldmenschen (людей, интересующихся лишь деньгами) Зорге выделялся “как подлинный аристократ, откровенный и неподкупный, естественный и непосредственный”[1]. Она была не первой, но последней женщиной, не устоявшей перед романтическим образом рыцаря-разбойника, который Зорге оттачивал еще со школы.

Гельма Отт хотела похвастаться своей знаменитой гостьей, io июня она устроила в посольстве пышный прием и концерт, пригласив на него весь дипломатический корпус Токио и многих видных японских деятелей. Эта исполняла “Концерт для клавира и двух флейт” Баха, солируя на клавесине, в то время как любительский оркестр, собранный из представителей немецкой колонии, едва справлялся с нотами. После концерта гости прошли к роскошному столу, который был одновременно и чудом, и проявлением расчетливого немецкого высокомерия в городе, где не хватало буквально всего – от свежего мяса до шелка для кимоно. Когда советский посол Константин Сметанин, явившийся в полной парадной форме, благодарил Эту за ее выступление, в беседу вмешался Зорге. “Тебе нужен бренди”, – сказал он, протягивая ей рюмку. Как известно, Гельма Отт была единственной хозяйкой салона в Токио, способной заставить Зорге надеть вечерний костюм. На концерте Эты он появился в белом смокинге и черном галстуке-бабочке[2].

“Пойдем отсюда”, – прошептал Зорге, взяв Эту за руку. В тот вечер в Токио проходил ежегодный фестиваль цветов; он предложил немедленно туда сбежать. “Нужно же иногда расслабляться”[3]. Зная, что Отты не одобрят исчезновения звезды званого вечера с приема, Эта все равно согласилась. Она проскользнула наверх, чтобы переодеться, поймав по пути ледяной взгляд Гельмы. Эта пробежала по широкой, усыпанной гравием аллее к автомобилю Зорге, и они, смеясь, умчались прочь. Они ехали, пока позволяли толпы гуляющих, потом припарковали машину и, держась за руки, гуляли по узким улочкам, увешанным бумажными фонариками. Физическая близость с яркой молодой женщиной не была для Зорге чем-то новым, но к Эте он, очевидно, воспылал более глубокими чувствами.

“Я человек одинокий, – признался ей Зорге в том, чем до этого, насколько нам известно, делился только с Ханако и Катей. – Друзей у меня нет, ни одного”. Он рассказал ей, что его угнетает “политическая ситуация”. “Но твоя музыка сегодня очень подняла мне настроение”[4].

Они прошли сквозь толпу на звук храмового колокола и, бросив монетки в большую корзину, заняли очередь к большой деревянной трещотке. Эта заметила, что губы Зорге двигаются в беззвучной молитве. “Давай, – сказал Зорге. – Все приходят сюда молиться о богатстве. Теперь твоя очередь”. Низко поклонившись, он познакомил ее с монахами, которых знал по предыдущим визитам, представив свою белокурую спутницу как “известную исполнительницу из Германии, приехавшую в Японию с концертами”[5].

Они шли по улицам, вдоль которых стояли прилавки, уставленные горшками с цветами и растениями. Зорге особенно заинтересовали витрины с карликовыми деревьями бонсай. “Не могу пройти мимо этих карликовых деревьев. Это же просто метафора самих японцев, людей, которых приучили неуклонно подавлять свою природу, превратив их в искусственных дисциплинированных созданий. Пожалуй, куплю тебе эту странную крошку-сосну”[6]. Они продолжили прогулку, неся в руках карликовое дерево Эты. Забыв о бдительности, она рассказала Зорге, как скучает по дочерям, о своих надеждах на путешествие в Южную Америку и как нацисты изгнали ее из Германии.