Как и весь кабинет Коноэ, Одзаки никогда не верил, что Гитлер готов пойти на титанический риск, сопряженный с наступлением на Советский Союз. “Одзаки и сам придерживался мнения, что для Японии идти войной против России – это безумие”, – писал Зорге в заключении[2]. Поэтому реальность “Барбароссы” обернулась для него глубоким потрясением. Судя по всему, она пробудила в нем также чувство личной вины, что он не предвидел этой угрозы. В это трудное время для колыбели мировой революции Одзаки решил, что пришло время перестать быть просто наблюдателем и переходить к активным действиям.

Ни Зорге, ни Одзаки не отличались скромностью. Как и многие советники, они оба пришли к мнению, что разбираются во всем лучше своего руководства. Они также изнутри знали, какую роль в формировании важнейших политических решений способна сыграть подача информации. Оба понимали, что информация – это власть, и каждый по-своему давно мечтал выйти из тени на политическую сцену. Еще в 1939 году Одзаки говорил Зорге, что он может использовать свою “значительную силу убеждения в неформальном общении в качестве эксперта по китайским вопросам и вступать в политическое взаимодействие с влиятельными людьми” с целью подтолкнуть своих могущественных друзей к более дружественной позиции по отношению к Советам[3]. На тот момент Зорге не дал хода этой идее, опасаясь, что тайное лоббирование будет угрожать положению его агента.

К концу июня 1941 года, однако, время осмотрительности уже прошло. Позиция группы Коноэ “в отношении России стала более гибкой”, докладывал Одзаки, поэтому “имелись основания для осуществления моего политического маневра”[4]. Более того, настойчивые просьбы Зорге, чтобы Одзаки неукоснительно сохранял нейтралитет по отношению к России, возымели свое действие. Премьер-министр “очень высоко ценил” Одзаки за беспристрастность и даже обращался к нему за советом. “ [Для Одзаки] Это был шанс высказать свое мнение о важнейшем злободневном вопросе, следует ли Японии принять участие в войне против России”, – рассказывал Зорге следователям. В Москву он докладывал, “что у нас есть возможность осуществить полезную политическую деятельность, и спрашивал, следует ли ею воспользоваться”[5].

Центр, наводненный потоком катастрофических сообщений об отступлении и столкнувшийся с необходимостью находить выход из множества чрезвычайных ситуаций, ответил, что токийской агентуре “нет необходимости это делать”, писал впоследствии Зорге, добавив, что, “даже не истолковывая ответ Москвы как необязательно категорический, ничто не мешает действовать в рамках моей компетенции”[6]. Одзаки это воспринял как разрешение. Он немедленно стал активно выступать на утренних встречах “Общества завтраков” против любых военных предприятий Японии в Советском Союзе. СССР никогда не нападет на Японию, рассказывал Одзаки ближайшему кругу советников Коноэ 25 июня. В Сибири нет тех природных ресурсов, которые требуются военной экономике Японии, – каучука, нефти и олова. Война в зимнее время в Сибири против врага, имеющего опыт в

оборонительных действиях, будет кровопролитной и трудной. Как вспоминал в интервью 1965 года другой член “Общества завтраков” Сигэхару Мацумото, главный редактор информационного агентства “Домэй”, Одзаки активно ссылался на внезапную оперативность Советов в Халкин-Голе двумя годами ранее. Война против СССР будет также бессмысленна, утверждал Одзаки, так как природные экономические ресурсы Японии расположены на юге, а не на севере, что известно ему как одному из первых идеологов Великой восточноазиатской сферы сопроцветания. Более того, заключал он, конфликт между Японией и СССР сыграет лишь на руку Соединенным Штатам и Великобритании, которые, весьма вероятно, нападут на Японию, “после того как она исчерпает свои резервы нефти и железа. Между тем, если Германия победит СССР, Сибирь, пожалуй, «упадет в карман» Японии, даже если она и пальцем не пошевелит”[7]. Одзаки, пацифист и иностранный разведчик-коммунист, увлеченно апеллировал к имперскому предназначению Японии ради защиты СССР[8].

В “Обществе завтраков” шли оживленные дискуссии – не в последнюю очередь касавшиеся интерпретаций, куда может привести Японию эта имперская судьба. Руководитель “Домэй” Мацумото, например, рассматривал операцию “Барбаросса” как ниспосланную свыше возможность захватить кусок России, пока Германия берет на себя значительную часть боев на Западном фронте. Таким образом, Япония могла избавиться от своего исторического северного врага, а также утвердить свою позицию как высшей расы, навсегда изгнав европейцев с северо-востока Азии.

Одзаки потом признавался, что его распаляло возмущение, вызванное несогласием людей, как он считал, заведомо уступавших ему: “Мною двигало главным образом чувство отвращения из-за того, что эти люди мне категорически возражают”[9]. К счастью для Сталина, позиция Одзаки оказалась более убедительной. Советники кабинета министров, вспоминал Мацумото, пришли к выводу, что “нанести поражение России будет очень трудно” и “только русские способны выжить в Сибири… Для японцев там слишком холодно”[10].

Правда, убедить “Общество завтраков” было не то же самое, что убедить самого Коноэ. И даже Коноэ не был высшим авторитетом в военных вопросах, что регулярно подтверждалось за последние десять лет, когда Квантунская армия и министерство армии неоднократно отклоняли решения гражданского правительства. Тем не менее голос Одзаки сыграл важную роль, подогревая сомнения премьер-министра в необходимости вторжения в СССР. Это было тем более важно, что, как Одзаки сообщил Зорге еще в мае: “Если Коноэ придется выбирать между войной с Великобританией и Соединенными Штатами и войной с Россией, он скорее предпочтет Россию, потому что она ему не нравится”[11].