В последнюю неделю мая из Москвы наконец поступила, по словам Зорге, “странная телеграмма”. В ней прямо сообщалось, что “мы сомневаемся в достоверности вашей информации”. Так случилось, что эта возмутительная телеграмма пришла как раз тогда, когда Зорге был с Клаузеном. По словам радиста, Зорге был в ярости. “С меня хватит! – кричал, вскочив со своего места, Зорге, схватившись за голову и принимаясь ходить взад-вперед по комнате. – Почему они мне не верят? Негодяи, как можно оставить без внимания наше донесение?” Клаузен лицемерно заявлял, что “это был единственный раз, когда мы оба были вне себя”[11]. Чего Зорге не мог знать, так это того, что его телеграмма, содержавшая разведданные от Нидермайера, исковерканная Клаузеном и представленная в усеченном виде в докладе Голикова, на самом деле попала на стол Сталина. На докладе он нацарапал, что информация поступила от “подонка, устроившего бордели и фабрики в Японии”. “Хозяин” Кремля, очевидно, спутал Зорге с Клаузеном[12].

В последней отчаянной попытке привлечь внимание Москвы к своим предупреждениям Зорге прибегнул к необычной тактике, “слив” свою информацию в западную прессу. Он вызвал Вукелича и дал ему указание предложить четырем американским газетам информацию Шолля и других курьеров о “Барбароссе”, не называя имен источников. По каналам своего информационного бюро, Havas, Вукелич не мог передать этот материал, так как теперь оно находилось под контролем марионеточного режима Виши во Франции. Тем не менее ему в некотором смысле повезло с Ньюманом из New York Herald Tribune. 31 мая 1941 года в газете появилась публикация “Токио ждет нападения Гитлера на Россию”. Заметка затерялась в недрах газеты. Манхэттенская редакция уделила агенту Сталина в Токио немного больше внимания, чем сам Сталин. Но не более того.

Чем больше появлялось поводов для разочарований, тем больше трещин давали обходительность и самообладание Зорге. Он чаще прежнего стал возвращаться домой, напившись так, что едва держался на ногах. Однажды в начале лета Зорге, шатаясь, вошел к себе в кабинет, где читала Ханако. Он схватил ее и так грубо занялся с ней любовью, что от смущения она закрыла лицо руками. Эта резкая перемена в нем – вместо привычной учтивости и заботливого внимания – глубоко встревожила девушку[13]. Несколько дней спустя она стала невольной свидетельницей того, как Зорге сидел на диване и, уронив голову на руки, рыдал. Она впервые увидела, как ее любовник плачет, рассказывала она в своих мемуарах 1949 года:

“Почему ты плачешь?” – спросила она.

“Мне одиноко”, – ответил Зорге.

“У тебя же в Токио столько друзей-немцев!”

“Они мне не настоящие друзья”, – горько отвечал Зорге[14].

Ежедневные сообщения Зорге о тайных переговорах между Японией и Америкой встревожили Отта, полагавшегося на своего невероятно осведомленного друга в том, что касалось тайной дипломатии правительства Коноэ с Вашингтоном. “Какие-то сведения мы почерпнули из американской прессы, что-то – от нашего посла в Вашингтоне, но больше всего – от Рихарда Зорге”, – вспоминал третий секретарь Мейснер[15]. Зорге также передавал информацию в Берлин Шелленбергу, еще больше размывая границы между своей службой на советскую разведку и ролью ценного информатора для разведки Германии.

“Разведданные Зорге представляли для нас все большую ценность: в 1941 году мы хотели как можно больше узнать о планах Японии в отношении Соединенных Штатов”, – писал Шелленберг[16]. Особенное беспокойство вызывало предложение Америки выступить в роли посредника между Японией и изгнанным националистическим правительством в Чунцине. Конец войны в Китае мог иметь непредсказуемые

последствия для Советского Союза и Германии. Москва опасалась, что это повысит вероятность агрессии против СССР. Берлин, напротив, боялся, что мирное соглашение с Китаем подтолкнет Японию к развертыванию своих сил в южном направлении и вторжению на территории предполагаемой азиатской империи, вместо оказания помощи Германии в наступлении на СССР.

Отт решил отправить Зорге в Шанхай, чтобы он выведал все подробности. Как и раньше, ему как официальному курьеру посольства Германии предоставлялась дипломатическая неприкосновенность. Поездка в Шанхай была прекрасным шансом для побега. Свой долг перед кураторами в Москве он выполнил, предупредив их о грядущей катастрофе “Барбароссы”, они к нему не прислушались. В продолжении этой длительной и одинокой миссии, казалось, уже не было смысла, хотя об этих сомнениях Зорге не сказал японским следователям ни слова.

Почему Зорге не воспользовался представившейся возможностью исчезнуть в хаосе охваченного войной Китая? Он, конечно, рассматривал такую возможность, всячески давая понять Ханако, что, возможно, они прощаются навсегда. Однако в свойственной ему резковатой манере он беспокоился и о том, что будет с ней, если он ее бросит. Он пытался устроить ее будущее, руководствуясь беспощадно практичной логикой человека, привыкшего распоряжаться жизнью и любовью своих подчиненных. Он предложил Ханако выйти замуж.

“И за кого же?” – спросила она, совершенно не ожидая подобного вопроса, как она рассказывала в интервью в 1965 году.

“Неужели у тебя нет друга?”

“Нет у меня никакого друга, – уязвленно ответила она. – Всегда ты и только ты”.

“Возможно, я уеду из Японии. Ты будешь страдать, если так и будешь думать обо мне. Вот выйдешь замуж за достойного японца, станешь прекрасной женой. Жене волноваться не о чем. Да, по-моему, тебе нужно выйти замуж”.

“Если так надо, то пусть это будет кто-то из твоих друзей”, – ответила она.