На экземпляре этой телеграммы, хранящемся в военном архиве, стоят инициалы Сталина, а также Молотова, Берии и Ворошилова. В написанном от руки примечании, оставленном одним из заместителей начальника 4-го управления, говорится: “Учитывая большие возможности источника и достоверность значительной части его предыдущих сообщений, данное сведение заслуживает доверия”[22].

Донесения Зорге наконец обратили на себя заслуженное внимание[23]. Центр даже нарушил сложившееся за многие годы правило и искренне поблагодарил агента Рамзая. Сообщение о получении телеграммы 12 июля начиналось “со слов благодарности за предыдущие предоставленные нам сведения”[24]. Но в то же время Центр решил провести тщательную проверку благонадежности их внезапно незаменимого агента в Токио.

В первые дни войны Сталин снял Голикова с его поста, направив его на совершенно секретную миссию в Лондон и Вашингтон – обратиться за военной помощью для СССР и заручиться поддержкой для открытия второго фронта в Европе[25]. Новым начальником 4-го управления был назначен генерал-майор Константин Колганов, приказавший прочесать старые архивы и пересмотреть старые обвинения против токийской резидентуры. В результате появилась губительная справка под названием “Истоки политического недоверия ИНСОНУ [Зорге]”, которую Колганов направил руководству РККА 11 августа 1941 года.

“В течение продолжительного времени ИН СОН работал под руководством бывших руководящих работников Разведупра, оказавшихся врагами народа, – говорилось в донесении Колганова. – Отсюда вытекает вывод: если враги народа продались сами иноразведкам, то, спрашивается, почему же они не могли выдать ИНСОН А… Бывший начальник японского отделения СИРОТКИН оказался также японским шпионом. СИРОТКИН показал органам НКВД, что он выдал японцам ИНСОНА со всеми его источниками… в конце 1938 г.”. Колганов либо не знал, либо игнорировал тот факт, что Сироткин в процессе разбирательства отказался от своих обвинений в отношении Зорге. Но это было лишь одно из многочисленных недоразумений в этом обличительном донесении. Колганов спутал Клаузена с Вукеличем: “В 1935 г. к ИНСОНУ Центром был направлен радист ФРИЦ, личность также весьма темная. Известно только, что он сербский офицер, женат на русской белогвардейке, и больше ничего”. Он также упустил из виду, что до 4-го управления Зорге несколько лет работал на Коминтерн. “У ИНСОНА нет истории о прошлой работе до партии, как он работал в партии, как попал в партию и затем в Разведупр”, – писал Колганов, даже не задумываясь, что эта лакуна в документах учреждения связана с ликвидацией в ходе Большого террора большинства сотрудников 4-го управления, которые были знакомы с Зорге лично. “Вопрос ИНСОНА не новый… Основной вопрос: почему японцы или немцы не уничтожат его, если он выдан им как советский разведчик? Всегда делается один вывод: японцы или немцы не уничтожают ИНСОНА с той целью, чтобы отправить его к нам для разведывательной работы. Информацию ИНСОНА необходимо всегда сопоставлять с данными других источников… а также тщательно ее анализировать и критически к ней относиться. ИНСОН весьма самолюбив и большого мнения о себе, что необходимо учитывать при руководстве им”[26].

В любой нормальной разведывательной организации в нормальных обстоятельствах губительные выводы, содержавшиеся в справке Колганова, уничтожили бы репутацию любого резидента. Однако обстоятельства были чрезвычайными. Из архивов следует, что, несмотря на свои опасения, Колганов продолжал передавать полученную от Зорге информацию в высшие эшелоны Кремля и вооруженных сил. В общей атмосфере недоверия обесценивалась сама суть ужасных обвинений, которые столь буднично выдвигал Колганов. Если Зорге контролировали немцы, зачем же он столь отчаянно пытался предупредить Сталина о плане “Барбаросса”? Если же им руководили японцы, то почему почти вся предоставленная им совершенно секретная информация оказывалась правдивой и доказуемой? По всей видимости, Колганов не озадачивался подобными вопросами. С точки зрения Центра, токийская резидентура была скомпрометирована и при этом жизненно необходима, что вписывалось в безумную нелогичность этой эпохи.

Над Советским Союзом нависла беспрецедентная угроза. Нападение Японии на СССР летом 1941 года могло положить конец сталинскому режиму и кардинально изменить исход Второй мировой войны. И Зорге и Одзаки сразу же было очевидно, что позиция Японии в течение двух месяцев между началом “Барбароссы” и наступлением зимы на советском Дальнем Востоке будет определять исход этой войны. Как докладывал Зорге в Центр 3 июля, Отт и японцы прекрасно знали боевой состав армий и авиации, расквартированной Сталиным на Дальнем Востоке. Эти силы скоро окажутся жизненно необходимы при обороне Москвы. И действительно, в начале июля Сталин распорядился о переброске четырех дивизий из состава Дальневосточного фронта на запад. Мог ли Сталин пойти на риск, оставив Сибирь без защиты, и перебросить большее количество стратегически важных войск? Ответ на этот вопрос зависел от донесений Зорге о намерениях Японии.

Отт потерпел еще одно поражение, когда 16 июля Мацуока, самый активный сторонник прогерманской позиции в правительстве, ушел в отставку вместе со всем кабинетом министров. Внезапная отставка Коноэ была протестом против сопротивления верховного командования Японии его попытке заключить соглашение о нейтралитете с Соединенными Штатами и положить конец войне в Китае. Решительный демарш Коноэ возымел действие. Император потребовал его немедленного возвращения и даже позволил своему незаменимому премьер-министру совершить последнюю отчаянную попытку предупредить войну с Америкой, предложив организовать личную встречу с президентом США Рузвельтом. Однако Мацуока, занимавший публично прогерманскую позицию, на свой пост не вернулся.

Чем важнее становились задачи агентуры Зорге, тем выше были и ее риски. Шпиономания токийских властей достигла нового уровня: в международных телефонных разговорах было запрещено использовать любой язык, кроме японского. В учреждениях, где работал Одзаки, были ужесточены меры безопасности. В июне, зайдя к Одзаки в контору Южно-Маньчжурской железной дороги, Каваи должен был предъявить свои документы и расписаться в анкете. “За вами следят даже в вашем собственном кабинете, – предостерег Каваи своего руководителя, – будьте осторожнее”. Одзаки, казалось, не слишком беспокоился из-за столь пристального наблюдения. “За мной так следят, потому что я из команды Мацуоки”, – как ни в чем не бывало отвечал он[27].

Но к концу июля Одзаки утратил былой оптимизм. Он стал напряжен, утратил свою обычную доброжелательность и все больше опасался ареста, вспоминал Каваи. Как-то раз они случайно столкнулись в переполненном вагоне пригородного поезда в Гиндзе и пошли выпить по кружке пива (вероятно, в одну из маленьких пивных, ютящихся в арках железнодорожного моста и сохранившихся и по сей день). Одзаки признался, что чувствует себя “как крыса в мешке”[28]. Мияги тоже нервничал. Он считал, что за ним следят, пока он разъезжает по Токио по делам агентуры, и мечтал о безмятежной жизни художника на родной Окинаве. “Таким людям, как мы, глупо заниматься такими делами, – признавался Мияги Каваи. – Я никогда не собирался всецело заниматься этим. А теперь, похоже, не могу с этим развязаться!”[29]