Шрифт:
Технологии как бы расширяют телесность, заменяя или усиливая основные функции физического тела. Радио, телевидение, интернет становятся продолжением глаз и ушей и позволяют видеть и слышать, что происходит прямо сейчас на другой стороне Земли (и даже на Марсе). Ломается старая позитивистская картина мира, согласно которой непосредственное наблюдение и возможность осязания являются обязательным условием реальности. Оказывается, вовсе не обязательно находиться рядом с человеком, произносящим речь, чтобы слышать его. Разрушение устойчивых представлений о мире проявляется и в искусстве — абстрактная живопись побеждает фигуративное искусство. Мир XXI век — это мир воображения.
Интернет и новые методы хранения и воспроизведения данных отделяют информацию о человеке и результаты его работы от физической действительности. Активно пользуясь Сетью и мультимедиа, любой человек оставляет множество следов своей деятельности, которые способны к существованию и развитию без его прямого участия. Миллиарды записей в соцсетях, фото- и видеоконтент вступают во взаимодействие с другими людьми и буквально живут собственной жизнью. Человек (а точнее сказать — индивид) растворяется в цифровом мире, который противопоставляется миру материальному, и существует там (Bollmer 2013) [156] . Как отмечает один из главных теоретиков медиа Маршалл Маклюэн, одна из главных черт информационной эры — это культурная травма, вызванная «самоампутацией» человеческих функций. По точному выражению Оксаны Штайн: «Органы отрываются от целого (Шрёдер по Делезу), ликвидируются, атрофируются (теория А. Арто). Тело лишается свойств, в том числе импульсов боли и удовольствия. Общение в Сети (Интернет) не подразумевает знание и афиширование пола, возраста, национальности. В Сети циркулирует мысль, а чистое мышление предполагает трансформацию телесности. Формируется новое тело — кибертело. Тело без органов — бесформенное, расчищенное для нанесения знаков или вживления чипов» (Штайн 2010).
156
Неслучайно американский социолог Рональд Инглахарт назвал современную эпоху временем постматериализма. Согласно его убеждениям, в современной западной цивилизации материальность уже не играет прежней ведущей роли. Поэтому мы видим растущий интерес к проблемам экологии, культурным и правовым аспектам функционирования общества, социальных меньшинств и т. д. Очевидный сдвиг в ценностных матрицах у послевоенного поколения выражается в более лояльном отношении к выбору профессии и того, что мы называем «жизненным путем», в повышающейся мобильности, в акценте на хобби и разностороннем развитии личности. Инглахарт рассматривает постматериализм как поступательное развитие материализма, сопровождающееся постепенным смещением акцента на индивида. Примечательно, что Инглахарт заявляет и о растущем значении института семьи в эпоху постматериализма, что находит свое отображение в наблюдениях Брайна Парсонса о сегодняшнем предпочтении персонализированных похорон.
Размывание телесности приводит к тому, что у современного человека не вызывает возмущения и сильных чувств вид расчлененного тела, что еще полвека назад было трудно себе представить. Михаил Бойцов отмечает: «Современный дискурс включает в себя лояльное отношение к видимости мертвого и умерщвляемого, а также расчлененного тела (боевики и фильмы ужасов; нашумевшая выставка «Тайны тела. Вселенная внутри», демонстрировавшая человеческую анатомию, законсервированную в силиконе)» (цит. по: Некрасова 2015). Современная изобразительная культура показывает, как человек разрушает табу, связанное с деформацией телесной оболочки — отсюда и многочисленные фильмы, в которых демонстрируется разделенное на части тело. Как отмечает Дмитрий Куракин, «рассечение влечет за собой символическую атаку на конститутивные установки телесности, что и порождает страх, коренящийся в охватывающей эти установки неопределенности» (Куракин 2011). Мы становимся свидетелями растущей лояльности публики к нарушениям и разрушениям человеческого тела. В своей книге Дина Хапаева утверждает, что зомби и вампиры XX века стали кровожаднее: они могут питаться мертвой плотью и при этом оставаться положительными героями (Khapaeva 2017). Наблюдение Хапаевой показывает, что человеческое тело теряет свою сакральность и на символическом уровне, и его пожирание, много веков строго табуированное европейской культурой, уже не маркируется как нечто безусловно осуждаемое.
Но человек борется за свое «ускользающее» тело — отсюда увлечение фитнесом, диетой, здоровым образом жизни. «Уровень владения собственным телом становится особой навязчивой идеей в современной медикализированной потребительской культуре, представленной в различных инвариантах: от контроля за своим весом до контроля за рождаемостью (через контрацепцию и аборты) и смертью (через эвтаназию), а также в перспективе до владения социальным телом — благодаря развитию нейрофармакологии и нанотехнологий, внедрению генетической паспортизации и т. д.» (Попова 2015). Формируется и набирает силу дискурс бодипозитива, который утверждает ценность каждого тела и стремится вернуть индивиду контроль над его телом. Как отмечает Подорога: «… слишком доступное нам переживание собственного тела, которое неожиданно сталкивается с ему противоположным: вы все-таки находитесь внутри особой телесной машины и не имеете над ней полной власти, и в каждое мгновение можете утратить контроль. Ваше собственное тело (переживаемое как вам принадлежащее) в глубинном истоке существования принадлежит не вам, а скорее внешнему миру» (Подорога 1995).
Все эти попытки нащупать новую и меняющуюся телесность посвящены единственному и, пожалуй, самому главному вопросу — что есть человек? Где человек начинается и где он заканчивается? Права меньшинств, социальная (не)справедливость и даже вегетарианство — все эти темы посвящены уточнению и переопределению границ человеческого тела и неизбежно возвращают нас к вопросу о символическом бессмертии и смерти человека. Как отмечает Михаил Бойцов, медиаобразы вносят свой вклады в новые концепции бессмертия и определения «человеческого»: «Дракула (бессмертная душа преодолевает смертность тела), Франкенштейн (в какой части тела содержится душа? Сохранит ли душа преемственность в самовосприятии при трансформации тела?) и Шариков из «Собачьего сердца» (душа определяет телесную оболочку» (цит. по: Некрасова 2015).
В 1990 году вышел боевик «Вспомнить все» (реж. Пол Верховен) с Арнольдом Шварценеггером в главной роли. Фильм снят по рассказу классика фантастики Филиппа Дика «Мы вам все припомним» (1966) и повествует о том, как обычный строитель Дуглас Куэйд принял участие в воображаемом полете на Марс. Для этого компания «Реколл» (Rekall, от англ, recall — воспоминание) «вживила» в него фиктивные воспоминания об этом полете. Во время процедуры что-то пошло не так, и Куэйд вдруг вспомнил, что он действительно был секретным агентом на Марсе — Карлом Хаузером, но память об этом была кем-то стерта. Восстановив свою истинную идентичность Карл Хаузер начинает войну против могущественного мэра, колонизатора Марса Вилоса Кохаагена.
Герой Шварценеггера сталкивается с тем, что его личность связана с воспоминаниями, которые легко контролировать извне и даже можно изменить. Реальность личности и воспоминаний Хаузера/Куэйда оказывается неопределенной. Кто же он есть на самом деле и есть ли это «на самом деле»?
В фильме «Шестой день», где также играет Шварценеггер, главный герой и вовсе сталкивает со своим клоном — точным дубликатом его тела, в которое записана память героя, а значит, и его личность.
Этот сюжетный поворот отражает вполне оправданные опасения, связанные с технологизацией человеческой жизни. Если существует возможность создания/дублирования человеческого тела, что есть человек? По сюжету фильма предлагается простой ответ: человек — это его память, сохранившая впечатления, переживания, события. Однако уже в самом фильме возникает много вопросов к такой концепции: можно ли свести уникальную личность человека только к памяти о конфигурации событий прошлого, если его память поддается корректировке извне? Если человеческое тело теряет свою прежнюю устойчивую форму, если границы тела постоянно сдвигаются, если индивид способен функционировать вне тела в цифровом пространстве, то что такое рождение человека и что такое смерть? Попытки ответов на эти вопросы приводят к новым критериям смерти человека. Пересадка органов, эвтаназия и право на самоубийство, борьба за права еще не рожденного ребенка — все эти вопросы биоэтики являются примерами конкурирующих дискурсов о жизни и смерти человека и о его телесности [157] .
157
Например, Маргарет Саммер, исследуя практики трансглантации органов в современной Швеции, отмечает, что религиозные люди сегодня заметно реже отказываются от операции по пересадке органов, стремясь сохранить нетронутым тело: «иллюзия все еще длящейся жизни — чувство, что целостность мертвого тела должна поддерживаться, словно умерший продолжает считаться живым человеком» (Sammer 1994).
Конечно, в этом ракурсе прежняя похоронная инфраструктура, обслуживающая иллюзию телесного бессмертия, теряет свою актуальность и нуждается в серьезном переформатировании. Ниже будет мы рассмотрим, как этот процесс переориентации погребальной сферы развивается сегодня.
Брендирование, открытость, новые архитектурные решения
Современные похоронные агентства развивают собственное брендирование: прибегают к услугам профессиональных дизайнеров и PR-специалистов, активно используют социальные сети. В США и Европе существуют крупные диджитал-агентства, занимающиеся продвижением исключительно похоронных домов, а также большое количество интернет-агентств, специализирующихся на разработке сайтов ритуальных компаний.