Отлаженная система учета отсутствует даже при процедуре выдачи тела из морга. Согласно закону, выдать тело могут только родственнику или ответственному лицу. При этом не установлено, кто и каким образом должен определять родственные отношения между покойным и тем, кто пришел забирать тело, то есть забрать тело из морга может кто угодно, просто предъявив паспорт. В результате государство не требует и не имеет информации о том, что происходит с телом умершего гражданина (куда и кто его везет и где происходит захоронение). Отсутствие системы государственной статистики позволяет и самим ритуальным компаниям не вести собственную систему учета и отчетности. Не существует инструментов проверки, сколько захоронений проводит конкретное ритуальное агентство. Подобная коллизия и приводит к тому, что многие ритуальные компании даже не регистрируются как юридическое лицо. Как правило, подобная теневая форма распространена в сельских регионах, где еще со времен СССР похоронной деятельностью граждане занимаются самостоятельно или с помощью кооперативов, без обращения в районный центр и т. д. Ритуальные «компании» в таком случае осуществляют весь комплекс похоронных услуг: транспортируют тело в морг (если он есть), предоставляют транспорт, продают ритуальные принадлежности, подготавливают место захоронения. Итак, в современной России продолжает действовать советская модель стихийных нерегулируемых похорон.

В больших городах частные ритуальные фирмы обычно зарегистрированы как юридические лица. Однако теневой характер похоронной сферы приводит к тому, что, как правило, официально в штате числится только учредитель и в лучшем случае еще несколько человек. Остальные участники ритуального рынка работают без официального трудоустройства, заработная плата им выплачивается сдельно, в зависимости от выполненных работ, например, за каждые обслуженные похороны или за выкопанную могилу. Похоронное дело, несмотря на некоторые внешние признаки оформленности бизнеса, больше похоже на промысел [151] . Все происходит так же, как в Российской империи.

Выручка чаще всего проходит только первичную бухгалтерию, то есть производится общий учет поступающих средств и их дальнейшее распределение между агентами сети. Несмотря на потенциально высокий уровень маржинальности, большинство аккумулируемых средств уходит на поддержание внутренних неформальных связей.

Существует убеждение, что похоронный бизнес является сверхприбыльным, однако для региональных компаний, занятых на ритуальном рынке, этот тезис несправедлив. Неофициальный характер бизнеса исключает и появление крупных федеральных игроков: для того чтобы ритуальная компания успешно функционировала, необходимо сохранять негласные связи во всей сети. Существуют отдельные монополисты, например, ГБУ «Ритуал» в Москве, но и они функционируют только в конкретном регионе, в то время как в Европе, Америке, Канаде и Австралии действуют национальные похоронные корпорации, такие как SCI (Service Corporation International) в Америке, Австралии, Германии или PFG (Pompes Funebres Generales) во Франции.

За 25 лет существования Российской Федерации рынок ритуальных услуг не продвинулся вперед. Конечно, появились крупные игроки: открылись заводы по производству гробов (например, «Акрополь»), открылся совершенно инновационный для России проект С. Якушина «Новосибирский крематорий» вместе с музеем смерти и т. д. Уже не один год работает выставка похоронного дела «Некрополь», а также появилось новаторское производство гробов Voyager, правда, без особого коммерческого успеха.

Постоянное торможение развития погребальной инфраструктуры привело к тому, что похоронное дело в России представляет собой не современный бизнес, а скорее неформальную сеть держателей инфраструктурных ресурсов и локальных гробовых промыслов, что принципиально отличает российскую индустрию от западных моделей. Стесненные условия и отсутствие собственных ресурсоз стали причиной того, что бизнес ритуальных компаний на деле оказался агентским и посредническим по своему характеру: он использует государственную инфраструктуру для извлечения прибыли, прибегая к стратегии ограничения доступа потребителя к ресурсам. Я думаю, многие сталкивались с тем, что выкопать могилу на кладбище или получить тело в морге иногда становится тяжелым испытанием.

В течение последних почти 30 лет похоронное дело развивалось как стихийное полулегальное ремесло, которое, используя слабости похоронной инфраструктуры и ее дисфункциональность, вместо похорон как рыночной услуги предложило потребителю некий формат квеста.

В предыдущих главах мы проследили, как проект модерна создал инфраструктуру похоронной индустрии, направленной на обслуживание тела покойного. В свою очередь государственное регулирование в Европе и за ее пределами привело к появлению разных типов похоронных услуг. В настоящей главе мы увидели, что развитие похоронного дела в России за последние 300 лет шло совсем другими путями. Если в США бальзамирование и похоронные дома создали особый вид американских похорон, в Скандинавии особенности индустрии привели к скромным похоронам, а во Франции — к поиску альтернатив, то в России постоянная ломка инфраструктуры тоже создала особый вид похорон.

Современные российские похороны представляют собой совершенно специфический формат взаимодействия его участников с инфраструктурной средой. Целью этого взаимодействия является решение функциональных задач и доступ к объектам ритуальной сферы, и все это максимально затруднено получением тела в морге, погодными условия, отсутствием дорог, разбитыми подъездами к кладбищам. Более того, Кладбища затапливаются талой водой, могилы не имеют отчетливых границ, катафалки вязнут в грязи.

Стивен Грэхэм и Найджел Трифт, обращаясь к Хайдеггеру и развивая введенное им понятие «подручности», отмечают, что только в испорченном, сломанном состоянии материальный объект переходит из состояния «подручности» в состояние «наличности», т. е. становится видимым в качестве объекта (Graham and Thrift 2007). Именно тогда, когда объект выходит из строя, теряет свою привычную функциональность, мы получаем возможность увидеть его роль в социальных взаимоотношениях. При этом Грэхэм и Трифт полагают, что видимым объект делает даже не сама по себе поломка, а способы ее устранения. Собственно, только процесс ремонта и поддержания сломанного элемента в работоспособном состоянии является тем процессом, в котором инфраструктура порождает сама себя. Поломка похоронной инфраструктуры в российском случае — это то, что становится ее главным и единственно возможным состоянием.

Объекты погребальной инфраструктуры (кладбища, морги и т. д.) не просто дисфункциональны, но и находятся на значительном расстоянии друг от друга, так что передвижение между ними занимает практически все время похорон. Именно подобная характеристика работы инфраструктуры превращает похороны в подобие игрового квеста, когда тело покойного нужно доставить из пункта А в пункт Б, преодолев расставленные ловушки.

Дисфункциональность среды воспринимается участниками похорон как некое естественное условие — это отчетливо видно и в разговорах между похоронными агентами и родственниками умерших, и в этнографических интервью, которые мне приходилось брать. Поломка и ремонт инфраструктуры переносятся и на коммеморативные практики, по сути, заменяя их. Информанты описывают такую «разруху» как «ненормальную», а поскольку система постоянно находится в подобном состоянии, «вечный ремонт» приводит к формированию особого социального порядка и особой культуры отношений между живыми и мертвыми. Мы ходим на Пасху на кладбище, чтобы подкрасить и поправить оградку и убрать пожухлую листву, производя локальную практику ремонта. Мы сами не замечаем, как ремонт становится поминальным ритуалом, и именно поэтому нам не нужно, чтобы инфраструктура работала: ее полусломанное состояние является тем необходимым, что скрепляет расползающуюся постсоветскую социальную ткань.

Такая ситуация не является уникальной. О подобных «культурах ремонта» писал антрополог Ян Чипчейз, отмечая, что для некоторых традиционных сообществ процесс ремонта позволяет создавать горизонтальные социальные связи, которые обеспечивают обмен ресурсами, товарами и помогают в формировании социального статуса человека, умеющего делать «ремонт» (Chipchase 2008). Альфред Зон-Ретель вторит ему, описывая Неаполь 1920-х годов: «В Неаполе все технические сооружения обязательно сломаны. Если здесь и встречается что-либо исправное, то лишь в порядке исключения или по досадной случайности. Постепенно начинаешь думать, что эти вещи так и производятся, уже сломанными». Для неаполитанца состояние поломки окружающих его предметов является чем-то абсолютно нормальным и даже желанным. «Неаполитанец обижается, если у него ничего не ломается» (Зон-Ретель 2016: 85–95). Но как преодоление инфраструктурной дисфункциональности становится нормой в таких сообществах?