Манила?

Меня не заманила.

Моя жена уехала в Катманду.

К непальцам?

Я не пошевелю и пальцем.

Моя жена уехала в ЮАР.

Мыс Доброй Надежды?

Доброй воли.

По доброй воле,

со своего согласия,

согласно катехизису.

Мы были в дешевом гостиничном номере в другой стране — твоей стране, не моей. Большую часть комнаты занимала железная рама кровати, похожая на могильные оградки. Над ее углом нависал умывальник. Одна из половиц была расшатана. На подоконнике — искусственные цветы: пыльные, в керамическом кувшине.

Здесь как на французском кладбище, сказала я.

Такая ты туристка. Почему всякое место должно быть на что-то похоже?

Я и есть туристка. Кем, по-твоему, мне следует быть?

Дыра в углу потолка выплюнула белые хлопья штукатурки вниз по стене. Была очень поздняя ночь или раннее утро. Мы вернулись из бара. Что дальше?

Ты сказал, Ты бы хотела снять одежду?

Подожди! Кто ходит в театр кабуки?

Ты сказал, Но ты говорила, что тебе нравится раздеваться.

Нравится?

Я сказала, Нет! Я говорила, что я не против. Я говорила, что была моделью для художника. За деньги. Что я не против.

Кто ходит в театр кабуки.

Не знаю. Кто ходит в театр кабуки?

Те, у кого доходят руки.

Ты увидишь связь, когда у меня дойдут руки до раздевания.

Слой за слоем, будто луковица, я сняла всю одежду и присела на нашу железную с могильным каркасом кровать; неподвижная, словно статуя, и почти такая же белая, хотя кто возьмется ваять что-то настолько человеческое? Ты отошел как можно дальше, в угол нашей маленькой комнаты, сел в единственное кресло и смотрел, и какое-то время ничего не происходило.

Я не могу разыгрывать аутентичность еще аутентичнее. (я)

Я пошутила, но ты этого не понял, не думал, что у меня могло хватить ума так пошутить. И все-таки ты записал это в свой блокнотик, подшил к материалам дела. Выходит, я шучу сама с собой?

Почему ты попросил меня раздеться? Я спросила тебя несколько недель спустя.

Зачем ты это сделала?

Я думала, это будет взаимным. Почему ты попросил меня?

Почему бы и нет?

Зеркало отвечает. Видимо, дальше раcспрашивать бессмысленно.

Но мне по-прежнему интересно. Зачем ты раздел меня? Хотел узнать, что у меня внутри? Наготы недостаточно — как бы я выглядела без поверхностей? Бесформенная масса, как потроха, как намотанная на бобину лента? Это правда настоящая я, вот эта куча? Это гора сброшенной одежды или это мои мысли? Я сказала, что согласна раздеться, но кому понравится так выглядеть? Если ты такого мнения о моем уме, тогда, наверное, нет, не согласна. Даже если я согласилась там быть. Я мыслю значит я не даю согласия.

Ты думал, у тебя получится превратить мое тело в ловушку, в кувалду, которой ты сможешь меня раздробить, заставить меня исчезнуть. Ты думал, я белая каменная нимфа из пористого, разъеденного солью бетона. Но я не чувствую себя поверхностью — отделенной от того, что внутри, — телом со съемным духом, с душой, в которую верил только ты. Сидя на кровати, я чувствовала собственную странную сглаженность, свою упругую, цельную необработанную сущность. Выверни меня наизнанку, и я буду выглядеть так же, волшебное резиновое яйцо, lisse [24] и белое. Как фокусник, ты сплющил меня в такой маленький шарик, и я сжалась — я хотела этого сама. Ничего себе! Я была заколдована, заворожена. Я не могла отвести от тебя глаз. Но дело не в магическом даре фокусника: секрет в его реквизите, и фокус в том, что я гибкая, не ломкая — яйцо из магазина приколов, я не раскалываюсь. Я отскакиваю.

Но серьезно… я потянулась к твоей руке, поверхность к поверхности. Ты отстранился. Не вздумай! сказал ты.

Никто из нас так никогда и не вздумал.

И хотя после этого мы переписывались (то есть на конец это не было похоже), той ночью мы видели друг друга в последний раз.

Д. Г. Лоуренс написал рассказ под названием «Не вздумайте!» (с одним из твоих восклицательных знаков). В нем Этель убивает себя, потому что автор подвергает ее насилию, указывает ей на то, что она равна своему телу, она, возомнившая, будто ей хватит ума рассказать историю самой. Этель погребена под слоями рассказчиков-мужчин, один ненадежнее другого, они открещиваются от читателя, перепоручают его кому-то еще. Мы так и не узнaем историю от самой Этель; она ускользает сквозь страницы — как призрак, как воспоминание. Всё это произошло где-то, когда-то. Один рассказчик расспрашивает другого. Родной язык у всех разный. Фокусник-Лоуренс лавирует между своими любовниками, желая убедиться, что мы не вздумаем поставить эти изнасилования на бумаге, эти убийства в прозе ему в вину.