Думаю, ты все-таки верил в красоту, считал женщин в журналах красивыми и, может быть, даже желал их, невзирая на то, что они были такими же глянцевыми, как страницы журнала, и я не знала, как с этим быть.

Думаю, ты верил в то, что это их красота, а не заслуга фотографов, или макияжа, или чего-то еще. Не думаю, что ты верил, что красота рукотворна и что какая-нибудь помада может ее усилить. Ты точно верил в искусство и в то, что его можно создавать и что оно может быть красиво, но ты не любил женщин с помадой на губах, хотя они нравились тебе в живописи. Это казалось мне нелогичным.

Вокзал Генуи уводит поезд от побережья, впускает в него облако табачного дыма и женщину, которая протягивает мне открытку с Буддой и какой-то надписью. Женщина некрасива, но она улыбается из своего рыхлого тела и говорит мне: «Эти слова очень важны для обретения счастья».

Немцы всё суетятся. Билеты держит женщина, как это часто бывает в паре. Она роется в сумке, достает пузырек, трясет его, считая таблетки. Затем идет в коридор и заходится там кашлем.

Немецкая пара выходит из вагона и занимает очередь у двери ровно за одиннадцать минут до прибытия на миланский вокзал.

Сколько времени нужно, чтобы почувствовать себя в чужом городе как дома? Мне нужно двадцать четыре часа — иногда хватает двенадцати, — чтобы привыкнуть к кафе, магазинам, улицам, метро до того, как всё место станет почти слишком знакомым и придет время снова двигаться дальше.

Зал прибытия на вокзале Милана такой большой и такой красивый, что я не в силах уйти. Порта-Нуова («Новая Дверь») на выходе из вокзала — ворота не обрамляют красивый вид, а ведут к переплетению технологий, которые никак не спрятать: парковка с одной стороны, рельсы — с другой. Оглядываюсь: здание вокзала поддерживают строительные леса, укрытые пластиком, и непонятно, как пройти от этого мраморного памятника к другому, к тому Милану, который я собиралась увидеть между поездами.

Зачем строить дворец для отбытия? Зачем строить его — таким красивым — из маркого стекла? Зачем сооружать вокзалы, похожие на стеклянные дворцы? Этот строили несколько поколений, и каждые новые двадцать лет громоздились на тысячелетиях стилей: древнеегипетский, римский, классический, барокко. Теперь это дворец всего, дворец удобств, потребность в которых в момент отправления мы не могли помыслить: подземные торговые центры, общественные душевые, рестораны. Я здесь всего на пару часов, на пересадке. Быть может, всё, что мне следует знать о Милане, — это его вокзал. С его плавающим населением, его прибытиями и отправлениями, со всей городской инфраструктурой: от полицейского участка до общественных парков, но без спален; город на быстрой перемотке, город, который не спит.

В баре на Центральном вокзале Милана я покупаю кофе и случайно ловлю вайфай. Волей случая я получила привилегию выйти на связь — быть единственной на связи, избранной. Я здесь единственный человек с ноутбуком — этой сияющей, дорогой, современной машиной. В сверкающем контуре вестибюля я вижу группу людей, заключенных в треугольное не-пространство между прилавком с напитками, газетным киоском и билетной кассой: обусловленное пространством повторяющееся действие — распознавание паттернов. Я дома. Кавер-группа играет песни Синатры в стиле фламенко. Стены из искусственного (или настоящего?) черного мрамора отражают свет так же, как прозрачные контейнеры для салатов, разложенные на черной имитирующей мрамор поверхности под безупречно чистым, пластиковым козырьком. Они одинаково красивы.

Мне не стоит быть такой счастливой.

Ты написал мне.

Что? Пару слов: я могу интерпретировать их по-разному, как приветливые и нет. Наверное, всё сразу, но что бы это ни значило, однажды существовавшее между нами пространство собирается мгновенно, виртуально, словно из фантастического конструктора. Оно заполняет собой это огромное помещение, до самого купола, и, вдруг заслоняя всё, что находится передо мной, ты оказываешься здесь. Ты создаешь мое «здесь»: мраморные полы, дымка под стеклянной крышей. Ты появился, и вокзал стал казаться фашистской нелепицей (или таким его вижу я в твоем присутствии?). Мне сразу хочется тебе ответить, рассказать тебе всё, зная, что каждый мой ответ меня пересобирает. Ты снова и снова застаешь меня врасплох, я застываю — статичный образ, журнальный снимок, что-то судорожное, пойманное. На миланском вокзале я всецело здесь и не здесь, пока любовь, как надежда, тут же выскальзывает из настоящего времени, и я живу (люблю) в неуклюжем будущем совершенном, где любовь существует или когда она осуществится в будущем. В будущем, где я написала тебе… ты мне ответил… где мы снова встретились. Тщетные надежды вплетают изъяны в мрамор, глубокие, как заблуждения.

Но мне пора на поезд. Виртуальное пространство складывается: 3D в 2D, затем в 1D — в одну точку на моем экране, когда он гаснет, — и здесь снова сейчас, и я взбираюсь по мраморным ступеням, в которых тонет свет, скольжу по поверхности. Я шла, боясь рухнуть на землю… как Стендаль во Флоренции, будто реальность могла рассыпаться, будто я могла сквозь нее просочиться. Что это за чувство?

Синдром Стендаля — гиперкультуремия? Я слышала о таком. Иногда в Италии, особенно во Флоренции, люди падают в обморок, когда переживают великую красоту. Обморок? Надлежащая реакция на красоту — попытка сбежать от нее или от того, чем ты становишься под ее воздействием, — в любом случае попытка уйти в никуда, увеличить дистанцию между собой и красивым.

Разве сегодня можно страдать синдромом Стендаля, когда мы привыкли к воспроизводимой повсюду красоте: на сайтах, в журналах, в рекламе, где угодно? Однажды я была в галерее Уффици во Флоренции, где Венера выходит из морской пены так же нерешительно, как модель на билборде. С темных стен на меня пялились Боттичелли, тусклые, крохотные. Их не подсвечивали, оставив как есть, — и они оказались меньше, невзрачнее, чем я себе представляла. Но то было много лет назад, и я была вместе с мужчиной, за которого только что вышла замуж. Гугла тогда еще не было, зато были открытки, книги и постеры, и всю ту неделю во Флоренции мы смотрели на то, что до этого видели издали. Не зная, чем еще себя занять, мы только и делали, что разглядывали картины в церквях, монастырях, галереях, и поскольку менялось то, что мы видели, а не то, что мы делали, казалось, что мы стояли неподвижно, а двигались стены, или что мы были в темной бесконечной комнате, где сменялись слайды; иногда шторки открывались, чтобы ослепить нас вспышками солнца. Я не знаю, что чувствовал он, — мы были так молоды, что задавать вопросы было столь же сложно, как и отвечать на них, — но я знала, что меня картины не трогали, разве что своим любопытным несходством с тем, какими я их представляла.